Геральт не возражал, хотя в перечне его собственных естественных и глубоких потребностей участие в гуляньях занимало далеко не первое место. Однако он согласился сопровождать Лютика, поскольку рассчитывал в сборище людей добыть информацию о возможном задании или занятии — давно его никто не нанимал, и запас его наличных небезопасно уменьшился.
Ведьмак не держал на Лютика зла за то, что тот прицепился к Леснякам. Он и сам был виноват — мог вмешаться и остановить барда. Не сделал этого, потому что тоже терпеть не мог пользующихся дурной славой Стражей Пущи, именуемых в народе Лесняками — добровольной организации, занимающейся истреблением нелюдей. Он сам еле сдерживался, слушая их похвальбы о том, как они нашпиговали стрелами, зарезали либо повесили эльфа, лешего или духобабу. Лютик же, который, путешествуя в обществе ведьмака, решил, что он в полной безопасности, превзошел самого себя. Сначала Стражи не отвечали на его задирки, ехидные замечания и наглые намеки, вызывающие хохот у наблюдавших за развитием событий крестьян. Однако, когда Лютик пропел заранее заготовленный хамский и оскорбительный куплет, оканчивающийся вообще–то совершенно нейтральными словами: «Я не знаю о таком, кто б хотел быть Лесняком», возник скандал, завершившийся всеобщей потасовкой, а сарай, игравший роль танцзала, сгорел дотла. Вмешалась дружина комеса Будибога по прозвищу Плешак, которому подчинялись Четыре Клена. Лесняков, Лютика, а заодно и Геральта признали сообща виновными во всем ущербе, уроне и преступлениях, включая и совращение некоей рыжей немой малолетки, которую после случившегося нашли в кустах за гумном порозовевшей и глуповато улыбающейся, в ночной рубашке, задранной аж до подмышек. К счастью, комес Плешак знал Лютика, поэтому все кончилось штрафом, который тем не менее поглотил всю их наличность. К тому же им пришлось со всех конских ног удирать из Четырех Кленов, потому что изгнанные из деревни Лесняки грозились отыграться на них, а в окружающих лесах на нимф охотился их отряд, насчитывавший свыше сорока голов. У Геральта не было ни малейшего желания стать мишенью для Лесняковых стрел — стрелы были зазубренные, как гарпуньи наконечники, и страшно калечили тех, в кого попадали.
Пришлось отказаться от первоначального плана посетить расположенные неподалеку от Пущи деревни, в которых ведьмак рассчитывал получить работу. Вместо этого они поехали к морю, в Бремервоорд. К сожалению, кроме малообещающей любовной интриги князя Агловаля и сирены Шъееназ, ведьмак работы не нашел. Они уже проели золотой Геральтов перстень с печаткой и брошь с александритом, которую трубадур некогда получил на память от одной из многочисленных невест. Все было скверно. И все же нет, ведьмак не был зол на Лютика.
— Нет, Лютик, — сказал он. — Я на тебя не сержусь.
Лютик не поверил, что явно следовало из его молчания. Лютик молчал редко. Он похлопал коня по загривку, неведомо который раз покопался во вьюках. Геральт знал, что ничего такого, что можно было бы обратить в наличные, там не окажется. Запах еды, несомый бризом от ближайшего дома, становился невыносимым.
— Мэтр! — крикнул кто–то. — Эй, мэтр!
— Слушаю, — повернулся Геральт. Из остановившейся рядом двуколки, запряженной в пару онагров, выбрался брюхатый, солидный мужчина в войлочных башмаках и тяжелой шубе из волчьих шкур.
— Э–э–э… ну, того… — растерялся брюхач, подходя. — Я не вас, господин… Я мэтра Лютика…
— Это я, — гордо выпрямился поэт, поправляя шапочку с пером цапли. — Чего желаете, добрый человек?
— Мое почтение, — сказал брюхач. — Я — Телери Дроухард по прозвищу Краснобай, бакалейщик, старшина здешней гильдии. Сын мой, Гаспар, обручается с Далией, дочерью Мествина, капитана когги.
— Ха, — сказал Лютик, храня достойную трубадура серьезность. — Поздравляю и желаю счастья молодым. Чем могу служить? Или речь идет о праве первой ночи? От этого я никогда не отказываюсь.
— Э? Не… того… Тут, значить, такое дело, праздник и выпивка по случаю обручения будут нонче вечером. Жена моя, как, значить, узнала, что вы, мэтр, в Бремервоорд заглянули, дырку мне в брюхе провертела… Ну баба есть баба. Слышь, говорит, Краснобай, покажем всем, что мы не хамы, значить, какие, мы за культуру и искусство головы, значить, положим. Что у нас ежели уж застолье, то, стало быть, это, как его, ну духовное, а не то что только надраться и облеваться. Я ей, бабе глупой, толкую: мы, дескать, уже наняли одного барда, тебе мало? А она, что один — это, значить, недостаточно, что, дескать, мэтр Лютик — другое дело. Какая слава и, опять же, соседям шпилька в задницу. Мэтр? Окажи нам, значить, такую честь… Двадцать пять талеров, значить, наличными, как символ, само собой… Только лишь бы искусству потрафить…
— Уж не ослышался ли я? — протянул Лютик. — Я — второй бард? Довесок к какому–то другому музыканту? Да еще этот, как его, символ? Мне? Нет, так низко я еще не пал, милсдарь Краснобай Дроухард, чтобы кому–то подпевать!
Дроухард стал пунцовым.
— Прощения просим, мэтр, — пробормотал он еле слышно. — Не так я, значить, мыслил… Энто все жена… Прощения просим… Окажите честь…
— Лютик, — тихо шепнул Геральт. — Не задирай носа. Нам необходимы эти несколько монет.
— Не учи меня жить! — разорался поэт. — Я задираю нос? Глядите–ка на него! А что сказать о тебе, то и дело отвергающем выгодные предложения? Хирриков ты не убиваешь, потому что они вымирают, двусилов — потому как они безвредны, ночниц — потому что миленькие, дракона, вишь ты, кодекс запрещает. Я, представь себе, тоже себя уважаю! У меня тоже есть свой кодекс!
— Лютик, прошу тебя, сделай это для меня. Немного жертвенности, парень, ничего больше. Обещаю, и я не стану заноситься при следующем задании, если попадется. Ну, Лютик…
Трубадур, глядя в землю, почесал подбородок, покрытый светлым мягким пушком. Дроухард, раскрыв рот, придвинулся ближе.
— Мэтр… Окажите честь. Жена меня, значить, не простит, ежели я вас не уломаю. Ну… Ну пусть будет тридцать. Как символ.
— Тридцать пять, — твердо сказал Лютик. Геральт усмехнулся, с надеждой втянул носом запах еды, доносящийся с подворья.
— По рукам, мэтр, по рукам, — быстро проговорил Телери Дроухард, и стало ясно, что он дал бы и сорок, если б потребовалось. — А теперича… Мой дом, ежели вам надобно отряхнуться и передохнуть, ваш дом. И вы, господин… Как вас там?
— Геральт из Ривии.
— И вас, господин, конешным делом, тоже приглашаю. Перекусить, значить, выпить…
— Ну что ж, с удовольствием, — сказал Лютик. — Указывайте дорогу, милейший господин Дроухард. А кстати, так, между нами, тот второй бард, это кто же?
— Благородная госпожа Эсси Давен.
Геральт еще раз протер рукавом серебряные набивки куртки и пряжку пояса, пятерней причесал перехваченные чистой перевязкой волосы и очистил голенища сапог, потерев одно о другое.
— Лютик?
— Ну? — Бард разгладил пришпиленную к шапочке эгретку, поправил и одернул курточку. Оба потратили полдня на чистку одежды и приведение ее хотя бы в относительный порядок. — Что, Геральт?
— Постарайся держаться так, чтобы нас выкинули после ужина, а не до него.
— Надеюсь, ты шутишь? За собой смотри получше. Ну, входим?
— Входим. Слышишь? Кто–то поет. Женщина.
— Только услышал? Это Эсси Давен по прозвищу Глазок. Неужто никогда не встречал женщин–бардов? Ах, правда, я же забыл, ты обходишь стороной места, где цветет искусство. Глазок — талантливая поэтесса и певица, к сожалению, не без недостатков, из которых наглость, как я слышал, не самый малый. То, что она теперь поет, — моя баллада. За это она сейчас услышит несколько теплых слов, да таких, что у нее глазок заслезится.
— Лютик, смилуйся. Ведь выкинут же!
— Не встревай. Это профессиональные вопросы. Входим…
— Лютик?
— Э?
— Почему Глазок?
— Увидишь.
Пиршество имело место в помещении просторного склада, освобожденного от бочонков сельди и рыбьего жира. Запах — не совсем — забили, развесив где попало пучки омелы и вереска, украшенные цветными ленточками. Там и сям, как того требует обычай, висели косы чеснока, назначение которых — отпугивать вампиров. Табуреты и лавки, придвинутые к стенам, накрыли белым полотном, в углу организовали большой костер и вертел. Было тесно, но нешумно. Свыше полусотни человек самых различных состояний и профессий, а также прыщавый жених и не отрывающая от него глаз курносая невеста сосредоточенно и в тишине вслушивались в мелодичную балладу, которую исполняла девушка в скромном голубом платьице, сидевшая на возвышении с лютней, опертой о колено. Девушке было не больше восемнадцати. Очень худенькая, с длинными и пушистыми волосами цвета темного золота. Когда они вошли, девушка как раз кончила петь, кивком поблагодарив за громкие хлопки, тряхнула головой.
