Она стояла, опершись локтями о перила террасы–помоста, втянув голову в маленькие приподнятые плечи. И глядела на покрытое рябью море, блестевшее в свете луны и портовых огней. Под ногой Геральта скрипнула половица. Эсси выпрямилась.
— Прости, я не хотел помешать, — сказал он скучным голосом, думая увидеть на ее губах ту неожиданную гримасу, которой она только что угостила «парчового юношу».
— Ты мне не мешаешь, — ответила она и улыбнулась, откинув прядь. — Мне нужно было не уединение, а свежий воздух. Тебе тоже мешают дым и духота?
— Немножко. Но еще больше тяготит сознание, что я обидел тебя. Я пришел извиниться, Эсси, попробовать найти повод для приятной беседы.
— Извиниться должна я, — сказала девушка. — Я слишком резко отреагировала. Я всегда реагирую резко, не умею сдерживаться. Прости и предоставь мне вторую возможность. Поговорить.
Он подошел, облокотился о перила рядом с ней. Почувствовал пышущее от нее тепло, легкий аромат вербены. Он любил запах вербены, хотя запах вербены и не был запахом сирени и крыжовника.
— С чем у тебя ассоциируется море, Геральт? — вдруг спросила она.
— С беспокойством, — ответил он, почти не задумываясь.
— Интересно. А ты кажешься таким спокойным и сдержанным.
— Я не сказал, что чувствую беспокойство. Ты спросила об ассоциации.
— Ассоциация — зеркало души. Мне кое–что известно об этом, я — поэт.
— А у тебя, Эсси, с чем ассоциируется море? — быстро спросил он, чтобы покончить с рассуждениями о беспокойстве, которое чувствовал.
— С вечным движением, — не сразу ответила она. — С переменой. И с загадкой, с тайной, с чем–то, чего я не схватываю, что могла бы описать тысячью способами, тысячами стихов, так и не дойдя до сути, до сущности. Да, пожалуй, именно так.
— Стало быть, — сказал он, чувствуя, что вербена все сильнее действует на него, — то, что ты ощущаешь, — тоже беспокойство. А кажешься такой спокойной и сдержанной.
— Я и не спокойна, и не сдержанна, Геральт.
Это произошло неожиданно, совершенно неожиданно. Жест, который он сделал и который мог быть лишь прикосновением, легким прикосновением к ее руке, переродился в крепкое объятие. Он быстро, хоть и не грубо, привлек ее к себе, их тела порывисто, бурно соприкоснулись. Эсси застыла, напряглась, сильно выгнула тело, крепко уперлась руками в его руки, так, словно хотела сорвать, сбросить их с талии, но вместо этого только крепче схватила их, наклонила голову, раскрыла губы.
— Зачем… зачем это? — шепнула она. Ее глаз был широко раскрыт, золотой локон опустился на щеку.
Он спокойно и медленно наклонил голову, приблизил лицо, и они вдруг сомкнулись губами в поцелуе. Однако Эсси и теперь не отпустила его рук, стискивающих ее талию, и по–прежнему сильно изгибала спину, стараясь не соприкасаться телами. Оставаясь в такой позе, они медленно, словно в танце, кружились. Она целовала его охотно, смело. И долго. Потом ловко и без труда высвободилась из его рук, отвернулась, снова оперлась о перила, втянув голову в плечи. Геральт неожиданно почувствовал себя отвратительно, неописуемо глупо. Это ощущение удержало его от того, чтобы приблизиться к ней, обнять ссутулившиеся плечи.
— Зачем? — спросила она холодно, не поворачиваясь. — Зачем ты это сделал?
Она глянула на него краешком глаза, и ведьмак вдруг понял, что ошибся. Неожиданно понял, что фальшь, ложь, притворство и бравада завели его прямо в трясину, где между ним и бездной будут уже только пружинящие, сбившиеся в тонкий покров травы и мхи, готовые в любую минуту уступить, разорваться, лопнуть.
— Зачем? — повторила она.
Он не ответил.
— Ищешь женщину на ночь?
Он не ответил.
Эсси медленно отвернулась, коснулась его плеча.
— Вернемся в залу, — свободно сказала она, но его не обманула эта легкость, он почувствовал, как она напряжена. — Не делай такой мины. Ничего не случилось. А то, что я не ищу мужчины на ночь, не твоя вина. Правда?
— Эсси…
— Возвращаемся, Геральт. Лютик уже бисировал дважды. Теперь моя очередь. Пойдем, я спою…
Она как–то странно взглянула на него и, дунув, откинула прядь с глаза.
— Спою для тебя.
— Ого, — разыграл удивление ведьмак. — Явился, однако? Я думал, не вернешься на ночь.
Лютик закрыл дверь на крючок, повесил на гвоздь лютню и шапочку с эгреткой, снял куртку, отряхнул и положил на мешки, валявшиеся в углу комнаты. Кроме мешков, лохани и огромного, набитого гороховой соломой матраца, в комнате на чердаке не было никакой мебели — даже свеча стояла на полу, в застывшей лужице воска. Дроухард восхищался Лютиком, но, видать, не настолько, чтобы отдать в его распоряжение комнату или хотя бы эркер.
— А почему это ты думал, — спросил Лютик, стягивая башмаки, — что я не вернусь на ночь?
— Думал, — ведьмак приподнялся на локте, хрустнув соломой, — пойдешь петь серенады под окном прекрасной Биелки, в сторону которой весь вечер вывешивал язык, словно кобель при виде суки.
— Ха–ха, — засмеялся бард. — До чего ж ты глуп. Биелка? Чихал я на Биелку. Просто я хотел вызвать ревность у Акаретты, за которой приударю завтра. Подвинься.
Лютик повалился на матрац и стянул с Геральта попону. Геральт, чувствуя странную злобу, отвернулся к маленькому оконцу, сквозь которое, не поработай там пауки, было бы видно звездное небо.
— Чего набычился? — спросил поэт. — Тебе лихо, что я бегаю за девчонками? С каких пор? Может, ты стал друидом и принес обет чистоты? А может…
— Перестань токовать. Я устал. Ты не заметил, что впервые за две недели у нас есть крыша над головой и матрац? Тебя не радует мысль, что под утро нам не накапает на носы?
— Для меня, — размечтался Лютик, — матрац без девочки — не матрац. Он — неполное счастье, а что есть неполное счастье?
Геральт глухо застонал, как всегда, когда на Лютика находила ночная болтливость.
— Неполное счастье, — продолжал Лютик, вслушиваясь в собственный голос, — это как… как прерванный поцелуй. Что скрипишь зубами, позволь спросить?
— До чего ж ты нуден, Лютик. Ничего, только матрацы, девочки, попки, сиськи, неполное счастье и поцелуйчики, прерванные собаками, которых науськивают на тебя родители невест. Что ж, видно, иначе ты не можешь. Видимо, только фривольность — чтобы не сказать неразборчивый блуд — позволяет вам слагать баллады, писать стихи и петь. Видимо, это — запиши! — темная сторона таланта.
Он сказал слишком много и недостаточно холодно. И Лютик запросто и безошибочно раскусил его.
— Так, — сказал он спокойно. — Эсси Давен по прозвищу Глазок. Прелестный глазок Глазка остановился на ведьмаке и вызвал в душе ведьмака смятение. Ведьмак повел себя по отношению к Глазку, как жак перед принцессой. И вместо того чтобы винить себя, винит ее и ищет в ней темные стороны.
— Глупости, Лютик.
— Нет, дорогой мой. Эсси произвела на тебя впечатление, не скрывай. Впрочем, не вижу ничего безнравственного. Но будь осторожен, не ошибись. Она не такая, как ты думаешь. Если у ее таланта и есть темные стороны, то наверняка не такие, какие ты себе вообразил.
— Догадываюсь, — сказал ведьмак, совладав с голосом, — ты знаешь ее очень хорошо.
— Достаточно хорошо. Но не так, как думаешь ты. Не так.
— Довольно оригинально для тебя, согласись.
— Глупый ты. — Бард потянулся, подложил обе руки под голову. — Я знаю Куколку почти с детства. Она для меня… ну… как младшая сестра. Повторяю, не ошибись, не сглупи… Тем самым ты доставишь ей огромную неприятность, потому что и ты произвел на нее впечатление. Признайся, ты хочешь ее?
— Даже если и так, то, в противоположность тебе, я не привык это обсуждать, — отрезал Геральт. — И сочинять об этом песенки. Благодарю за то, что ты о ней сказал. Быть может, действительно спас меня от глупой ошибки. И конец. Тема исчерпана.
Лютик некоторое время лежал неподвижно и молчал, но Геральт знал его слишком хорошо.
— Знаю, — сказал поэт.
