Воротынский поклонился, степенно опустился в 'мамкино' кресло и кивнул:
- Твоя правда, батюшка, что до подати соляной, то она сильно по торговому люду да по мужикам бьет. Дык а что делать, деньга-то казне надобна.
- Они там, на дороге, еще сказывали, мол, бояре с подати той жиреют?
- Так ведь кто как, - пожал плечами Иван Михайлович. - Которые и впрямь, а иным одни убытки. Мне вот с нее никакого толку, соли-то у меня в волостях нету.
- А у кого есть?
- У Шереметева в Старой Руссе большой соляной промысел, у Телепнева тоже, у Строгановых, еще у кого-то, не вспомню уж. Вот они с той подати-то много-онько себе в торбы положили.
- Та-ак, - Петр сжал кулаки, - и кто ж тот умник, что удумал ее ввести?
- Дык ты ж и удумал, - удивился боярин. - Аль не с твово веленья Федор Иваныч ее учинил? Мол, царю-батюшке деньги надобны на школы да академии. На войны, опять же. Он сказывал, дескать, твой наказ сполняет.
Петр нахмурился, вспоминая. А ведь и верно! Года два назад, когда Шереметев в очередной раз объявил, что казна пуста, царь самолично явился к нему в кабинет требовать финансирования. Военные походы, реорганизация войска, наука, медицина, образование - за все нужно было платить. Боярин краснел, бледнел, но стоял на своем: денег нет и все тут. Петр потерял терпение и, почти забыв о необходимости притворяться, отрезал:
- Найди, или ты больше не легент.
Вот после этого Федор Иванович и предложил поднять подати. Петр согласился. А куда было деваться? Одно только взятие Азова весной пятнадцатого года встало в немалые деньги. Заруцкий, тщательнейшим образом подготовленный, штурмом взял крепость и засел в ней с пятью тысячами казаков. Петр велел тайно посылать им оружие, продовольствие и вознаграждение, при этом бояре с ясными глазами уверяли посланцев Османского султана, что царь не имеет отношения к деяниям негодяя-атамана. Помнится, тогда Петр забавлялся про себя, мол, похоже, у Руси традиция использовать "зеленых человечков", а вот теперь ему стало не до смеха. Он, значит, требовал денег, а Шереметев решил на этом поживиться? Не на редкие продукты налог ввел, а на соль, которой сам торгует и без которой народу никак не обойтись! Ну, подлец, ну, пройдоха, как же бессовестно использовал его, Петра! А он еще Шереметеву велел во всем разобраться… Поставил волка овец пасти! Да, обвел его вокруг пальца регент, словно он и в самом деле был неразумным ребенком!
С пунцовыми щеками Петр вскочил и принялся ходить из угла в угол. Вдоволь набегавшись, он остановился перед Воротынским.
- Понял я, Иван Михалыч, благодарствую. Ступай, буду думать.
- Ты уж, батюшка, всамдель бы к людям повернулся, вот оно ладно было б. Школы да по льду бегать с палками, оно, вестимо, надобно, да только и об народе недурно б поумышлять.
- Понял я, понял, - раздраженно отмахнулся Петр, и боярин убрался восвояси.
Постояв с минуту в раздумьях, царь повернулся к Филимону:
- Теперь ты давай сказывай.
- Об чем, батюшка?
- Да все об том же. Аль, думаешь, не видал я, как ты на Иван Михалыча хмыкал?
Писарь усмехнулся и пожал плечами.
- Что ж тут сказывать, надежа-царь, лихо приходится людишкам твоим. И впрямь обложили их бояре со всех сторон, аки волков в охоте. Туда глянешь - такая подать, сюда - эдакая. Кругом пошлины на свободный-то люд, а те, кто в крепости, оброк да барщину тянут. И всем уж больно невмоготно.
- Но как-то ведь живут?
- Какие без семей, те в степь многие бегут, кто в Азов к Заруцкому, а кто в Дикое Поле. А ежели с детями, так их в кабалу вечную запродают, потому как кормить совсем невмочь.
Слушая писаря, Петр мрачнел на глазах. Какой же он идиот: положился на думцев! Увлекся военными и культурными преобразованиями, а до экономики руки так и не дошли. Тянул из казны последнее, мол, я царь, дайте мне денег, и все тут! Ну, не осел ли?
Ладно, хватит себя казнить, толку от этого никакого. Да, сплоховал, но надо исправляться. Брать все в свои руки. Только ведь бояре костьми лягут, чтоб никаких новшеств не допустить и власть сохранить. В одиночку с ними бороться бессмысленно, тем более, неизвестно, сколько времени осталось ему провести в этом мире. Вон Петр Первый всю жизнь положил, чтоб закостенелую Русь с места сдвинуть, а ведь было это на столетие позже. А сейчас местничество процветает, бояре друг другу за должности глотки рвут, а на остальное им плевать. Отменить бы его, и крепостное право заодно. Но как? Нет, такое он не потянет, еще свергнут да убьют, чего доброго. Вот если б были надежные помощники… Филимон и Васька жизнь за него отдадут, да только толку от них, они люди маленькие. Воротынский, хоть и верный человек, но против своих вряд ли пойдет. Пожарский? Он, конечно, поддержит в случае чего, но у него и с войском забот выше крыши. Да, похоже, в экономической реформе союзников нет.
Однако и сидеть сложа руки нельзя, народ возмущается. Пока мужики настроены довольно мирно, но уж кому-кому, а Петру-то известно, чем кончился Соляной бунт. Подумать страшно, что может начаться через несколько дней. Впрочем… А что, мысль неплоха!
Филимон, все это время сидевший неподвижно и напряженно наблюдавший за царем, увидел его просветлевшее лицо и улыбнулся.
Глава 28
- Надобно б нам с тобою, Василий Григорьич, что-то учинить, дабы и прибыли сохранить, и головы не лишиться.
- Это мы завсегда, - улыбнулся Телепнев. - Сказывай, что умышляешь.
- Так ведь дело-то простое, - снисходительно кивнул Шереметев, - всего-то и делов - книги разрядные подправить, чтоб чего лишнего не промелькнуло. Зазря, что ль, я твово братца в Казенный приказ пристроил?
Они сидели в старых палатах Федора Ивановича, которым он доверял намного больше, чем царскому дворцу. Уж здесь-то точно никто не подслушает, не то, что в Теремном, где того и гляди попадешь с такими разговорами в лапы завистников. А завидовали боярину многие.
Но сейчас положение Шереметева могло пошатнуться, и он занервничал. А потому срочно вызвал Телепнева - оговорить, что следует предпринять.
- Почто тебе разрядные книги-то, Федор Иваныч? Кто в них глядит? - удивился думный дьяк.
- Э, не скажи, Василь Григорьич, не скажи. Один Бог ведает, как оно обернется-то. Вдруг царенок кому их проверить накажет? Благо, ноне он мне велел в этом деле разобраться, а ну как передумает?
Телепнев от души рассмеялся.
- Кто передумает, малец шестилетний?
- Ты, видать, его давно не видывал. Он хотя и мал ростом, но умишком-то горазд. Не поверишь, порой как взрослый сказывает. А глянет, бывает, так мороз по коже. Вот и ныне, сдается мне, замыслил он что-то.
Гость почтительно молчал, и Шереметев пояснил:
- Ответ на прошение то, кое людишки по дороге с богомолья нам подали, не велел в Челобитный приказ посылать. Время-то идет, чернь волнуется, а он и ухом не ведет. Как бы худого не вышло…
- Могет, позабыл просто? Чего с мальца-то взять?
Но боярин решительно покачал головой.
- Сумлительно. Ты, Василь Григорьич, пошли своих людей на улицы, пущай послушают, что там да как. Авось и сыщут зачинщиков этой треклятой челобитной. Там какой-то Платошка Гусев впереди всех выступал, да токмо мелок он для такого дела. Кто-то повыше за ним стоять должон.
- Дык а Охранная изба на что? Не ты ль ее учинил для сыску таких вот заговорщиков-то?
- Нет, им нонеча не могу довериться. Сам сыщи. А этих, из Охранной избы-то, я покамест придерживаю, так, на всякий случай. Не нравится мне, когда пригляд за нами есть.
Хлебнув холодного сбитня, Телепнев вытер усы и степенно кивнул.
- Добро, Федор Иваныч, не тревожься. Коли целью-то задаться, так там мно-ого сведать можно.
- А еще не худо бы намекнуть смердам-то, что, мол, боярин Шереметев не виноватый в соляной подати. А мутит, дескать, всем этим Иван Михалыч Воротынский. И пущай скажут, чает он, мол, царя малолетнего потравить да свово сынка на его место поставить.
