- Чегой-то ты, батюшка, больно печален. До лиха-то далече. Государь все дельно учиняет, вон, бунт летний одним словом утихомирил. А Собор… ну, что ж, видать, надобно было, как бы он без этого мужичье-то успокоил?
- Вот попомни мое слово, князь, - Шереметев наклонился к собеседнику и перешел на шепот, - местничество и то, что Юрьев день возвернули, - это только начало. А завтра иные вольности у нас отымут. Царь все бает, дескать, воля народная, а сам под эту дудку себе чает власти прибрать.
- Да куды уж боле, - засмеялся Мстиславский и вдруг посерьезнел: - Чую, неспроста ты об том со мною глаголишь, Федор Иваныч. Уж я тебя ведаю, аки облупленного, ты просто так языком молоть не станешь. Аль замыслил чего? Сказывай, не томи.
- Неча тут сказывать, князь. Надобно все по-старому вертать. И нам с тобою должно про прежние распри позабыть и теперича быть заодно. Я к тебе по-соседски заглянул, по-доброму, с надежей, что как-нибудь уговоримся.
- На что?
- А чтоб Петра скинуть да Мишу Романова на престол возвести.
Мстиславский отпрянул.
- Святые угодники! Не приболел ли ты, батюшка Фед Иваныч, и ноне умишком скорбен?
- Я-то, слава Богу, в полном здравии. А ты не ахай, князь, не ахай. Мы силу обретем немалую. Митрополит Филарет, вишь, возвернулся, уж он-то нас беспременно поддержит, дабы сынку свому державство добыть.
- Воля твоя, батюшка, я не с вами. Ты на государя зол, что он место у тебя отнял, а мне-то с чего супротив него подыматься? Царь вон мне угодья выделил по соседству со строгановскими. А уж руды, там, сказывают - на множество жизней хватит. Вот и снаряжаю туда теперича людев, по весне отправятся. С тремя рудознатцами уже сговорился. Будут железо да медь искать. Могет, и соль приметят. А в вотчине у меня Карлуша Голландец - головастый, шельмец, даром, что еретик - мельницу пильную поставил, так отовсюду народ идет за досками - дешево и быстро. А еще лошадей у иноземцев выписал, буду их разводить в кобыличьей конюшне. Петр Федорыч обещалси за казенный счет их выкупать для войска. Что ж мне отказываться-то от сего? Прибыток, чай, раза в три больше прежнего.
Шереметев, сверля его глазами, надменно усмехнулся.
- Неплохо ты, Фед Иваныч, развернулся, да токмо… С нами, князь, с нами - и ты, и кум твой, Бориска Лыков. Аль, чаешь, я не ведаю, как вы к Петруше убивца подсылали, когда он еще на моем дворе стоял?
Рот у Мстиславского приоткрылся, борода затряслась, и он в растерянности уставился на собеседника.
- Господь с тобой, батюшка, чтоб я… Да ни в жисть… Откель же такое измышление…
Бывший регент встал, вытер рукавом рот, поправил усы.
- Нет нужды лукавить, князь, - мягко сказал он. - Мне все ведомо, так что вам обоим теперича либо меня держаться, либо на плаху отправляться. Да ты не горюй, сдюжим. Выпьем еще с тобой на пиру у царя Михаила. Приходи завтра после заутрени, да сторожись, чтоб кому из Охранной избы на глаза не попасться. Будем будущность решать.
Похлопав боярина по плечу, Шереметев протопал по скрипучим половицам к двери. А Мстиславский смотрел ему вслед и крестился дрожащей рукой.
Всю ночь Федор Иваныч Мстиславский ломал голову. Ох, как не хотелось ему присоединяться к заговору. Как ни крути, выгоды с того никакой. Выгорит дело, придет новый царь - так еще неизвестно, как при нем обернется. А нет - так и головы лишишься. Но что делать, раз уж имел глупость когда-то покушаться на Петра. И после утренней службы он поплелся в дом Шереметева.
За столом в горнице сидел сам хозяин, его сосед, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский и стольник Иван Федорович Троекуров. И если князя Мстиславский ожидал увидеть - как-никак, младенца сгубить они вместе пытались, - то присутствие Троекурова стало для него неожиданностью. Странно, вроде с бывшим регентом он никогда заодно не был. Чем же этот хитрец подцепил стольника? Уважаемый человек, при взятии Смоленска полком командовал, сейчас у Пожарского новым войском воеводит, несмотря на отмену там местничества. Помнится, пару лет назад ходили слухи, что именно Троекуров мог организовать похищение Петра ляхами. И это дело расследовала Охранная изба, полностью подотчетная Шереметеву. Возможно, бывший регент что нашел на него и этим зацепил? А может, и цеплять Троекурова не надо, ведь он Филаретов зять.
Мстиславский, садясь за стол, тяжело вздохнул.
- Как бы нас людишки из Охранной избы не заприметили.
- Не тревожься, Федор Иваныч, - отмахнулся хозяин и потряс в воздухе кулаком: - Они у меня вот где были. Да и нонича кое-кто остался. Коль и заприметят, царь об том не узнает.
- А многие ли с нами? - поинтересовался Лыков, продолжая прерванный приходом Мстиславского разговор.
- Уж немало, Борис Михалыч, поверь. То, что местничество убрали в войсках да в посольствах - токмо ж первый шажок. А дале царь его и вовсе отменит да наберет в правители сарыни. Вон, глянь, Васька-то его из холопов, а Петруша ему дворянство давать собрался. За государственное, мол, раденье. Кому ж сие понравится? Вот и ропщут бояре. Я кой с кем пошептался ужо.
- Ну, а Филарет что ж? Согласился?
- А куды ж ему деваться? - скупо улыбнулся хозяин. - Небось, хочет за венец-то подержаться, да и царь лютует. Сказывают, и церкву обижать сбирается. А ведь Филарет ныне православию главный предстатель.
- Да-а, - крякнул князь. - Чем же ты его завлек-то, батюшка? Не отринется ли?
- А вот чем… - и Шереметев рассказал о разговоре с митрополитом. - А опосля мы снова встретились да порешили - Филарет станет среди духовенства смуту чинить. Иона-то тоже с нами, да и иные многие, так что, чаю, все ладно обернуться должно.
Мстиславский недовольно скривил губы.
- И что ж, ты всамдель мыслишь, что царь не Господень посланец, а дияволов? Гиль, Федор Иваныч, кто ж сему поверит.
- Митрополит, могет, и не поверил, но сумления у него появились. А уж коли такой умный да образованный нас слушает, то о сарыни и говорить нечего, убедим. Верные мне люди уж вторую седмицу на Москве слухи распускают.
- Ну-ну…
- А ежели смердам сего мало будет, так я иную задумку имею, - Шереметев повернулся к Лыкову. - У меня ж по сию пору Агафья живет…
- Какая Агафья?
- Бывшая мамка цареныша.
- А-а, ну да, как же, как же, - Лыков повернулся к Мстиславскому: - Это с коей Ефимка, конюх мой, женихался. Мы ж его тогда еще подговаривали…
- Прикуси-ка язык, князь, - рявкнул тот.
- Да полно, полно, - заулыбался Шереметев, - а то я не ведаю. Вам, бояре, меня пужаться без надобности, одно дело учиняем. Жаль, что в тот раз у вас не получилось, ну да ладно.
- Так что баба-то? - поинтересовался Лыков.
- Ну дык она ж при Петре мамкой была тут. Вот я и решил: велим-ка ей сказывать, мол, чудеса те она учинила. Да вон хоть с Ефимкой твоим сообща.
- Как так - она?
- Ну, а что там было-то? Глас да рисунок? Вот, дескать, она сама и начертала, аль упросила кого.
- А буквицы, иже над ним огнем горели? - хмуро спросил Мстиславский.
- Да были ль они? Ты в это веруешь? Угольком, поди, начертали Агафья с Васькой. Я их не видал.
В горнице повисла тишина, заговорщики обдумывали услышанное. Троекуров тяжело встал, подошел к окну и уставился на снег, белыми хлопьями падающий на двор.
- Нет, Федор Иваныч, пустое это, - покачал головой Лыков. - Дума велит ее расспросить, что она ответствовать станет? Почто ей чудеса сии снадобились?
Шереметев задумчиво почесал щеку. В лучах тусклого осеннего солнца блеснули перстни на его пухлых пальцах.
- Да, пожалуй, помыслить надобно.
Троекуров наконец оторвался от созерцания двора и шагнул к столу.
- А что, ежели на Пожарского свалить? - хитро подмигнул он. - Ведь у тебя, Федор Иваныч, кажись, тогда евонный стражник стоял?
- Верно, - кивнул Шереметев, силясь понять, к чему клонит собеседник.
- Ну, а кто ныне в государстве второй опосля царя?
- Пожарский.
