Грон вздохнул, схватил нищего за волосы и воткнул лицом в горящие угли на жаровне. Двор огласил отчаянный визг. Грон несколько мгновений удерживал голову бьющегося нищего, потом отпустил.
— Ну?
Тот с трудом повернул обожженное до костей лицо в его сторону и прошипел:
— …Ын кыысы.
Грон кивнул Сиборну:
— У этого дерьма слишком поганый язык.
Сиборн ухватил воющего нищего и одним движением клинка отрезал ему язык. Нищий захлебнулся собственной кровью и опрокинулся на спину, уже не в силах кричать, а только мыча. Грон повернулся к следующему:
— Это работа Иваги?
Побледневший молодой нищий кивнул, его соседа била мелкая дрожь.
— Ты говори, не кивай.
— Да, г-господин, такой р-разрез не сделать обсидианом, это бронзовый нож, а он есть только у Иваги.
Грон задумчиво потер пальцем подбородок.
— Дорн, проверь.
Дорн вытащил из-за пояса осколок обсидиана, отобранный у какого-то из нищих при поимке, и, задрав подбородок валявшемуся худому, полоснул по горлу. Худой захрипел, дернулся несколько раз и затих. Разрез получился рваным, по краям висели ошметки.
— Действительно, ты прав. А как ты думаешь, Омер, хозяин «ночного двора», принимал в этом участие?
— Н-нет, господин, он не выходит со двора.
— Но разве Ивага действует не по его приказу?
— Да, господин, по его.
Грон кивнул:
— Что ж, ты заслужил право остаться живым. — Он повернулся ко второму: — А что можешь предложить мне ты?
Тот ошалел от ужаса. Грон помолчал с минуту.
— Ну что ж, если тебе нечего мне рассказать… — И он многозначительно посмотрел на Дорна. Тот понял его и нарочито медленно и внушительно обнажил лезвие.
— Господин! — Второй нищий испуганно повалился ниц и пополз к Грону.
— Говори, — сурово приказал Грон.
Тот взахлеб начал рассказывать о «ночном дворе», об Омере-одноногом, о его делишках и о его громилах. Грон внимательно выслушал нищего, задал дюжину вопросов и поднял ладонь:
— Достаточно. — Он кивнул на труп худого. — Забирайте с собой эту падаль и идите. Передайте Омеру: утром я буду у него.
Едва двое нищих, неуклюже волоча еще не успевший окостенеть труп, прошмыгнули через ворота, к костру подошел старший десятник. Он долго смотрел на Грона стиснув зубы, затем сдавленно заговорил:
— Знаешь ли ты, что сделал со всеми нами? Завтра вся базарная рвань начнет резать стражников, потрошить купцов и жечь торговые ряды. Наступит смута, стратигарий созовет ополчение и двинет на базар латников, а всех оставшихся в живых стражников продадут на ситаккские галеры.
Грон молча смотрел на мертвого Дамира. Рядом со старшим стояли другие десятники, ветераны-стражники, и Грон затылком ощущал волны страха, которые исходили от них. Он медленно повернулся:
— А что бы ты сделал, старшой, если бы так поступил кто-то из них? — Грон кивнул на обступившую старшего десятника толпу.
— Я бы придушил его своими руками, а потом выбросил бы труп за ворота.
— А как ты поступишь со мной? — От тона Грона, казалось, замерзли сопли в носу Гугнивого, стоящего рядом со старшим десятником. Над двором повисла неестественная тишина, казалось, даже уголья в кострах перестали потрескивать.
Грон помолчал с минуту, потом вздохнул:
— Иди спать, старшой, утро вечера мудренее.
Базар встретил утро необычайно тихо. Торговые ряды были заполнены едва на четверть. Лавки большинства купцов закрыты, и, хотя базарный гонг уже давно возвестил открытие, ни один стражник не покинул пределов казармы.
Наконец ворота отворились, и на площадь вышли девять фигур. Они были наги, и только набедренные повязки туго перетягивали чресла. Через грудь крест-накрест тянулись перевязи, из-за спины торчали рукояти длинных, слегка изогнутых мечей. Грон не успел сделать им, как хотел, булатные мечи, но основательно поработал, перековывая и балансируя оружие разбойников из своего тюка. Ярко сверкая натертыми маслом телами, воины Грона построились в две неравные шеренги и двинулись через площадь. Когда до стен дувалов, окружавших площадь, осталось не более десяти шагов, из-за гребня выскочило два десятка нищих. Все были молоды, мускулисты, в руках слюдяно поблескивали осколки обсидиана. Грон метнул сюрикены в двоих, прыгнул вперед и ударил еще двоих — пяткой и подъемом стопы. Это были страшные удары. Грон не раз объяснял своим ребятам, как человек может наносить такие удары: нога получала ускорение от вращения тела и от распрямления самой ноги, в момент удара тело напрягалось, и в точке соприкосновения скорость ноги умножалась на массу всего тела. Такой удар свободно пробивал борт галеры, а нанесенный по нападавшему — ломал кости, как трухлявое дерево. По всей площади раздавались судорожные всхлипы, треск и звонкие хлопки. На Грона больше никто не нападал, остальным помощь тоже в общем-то не требовалась. Меч пришлось обнажить только Хирху, прочие справились так. Он вытащил из тел сюрикены, вытер их о рваные хитоны, а когда выпрямился — все было кончено. Никто не был ранен, только у троих были царапины на руках и у Ливани на голени. Он оглядел лица ребят. У дезертиров глаза лихорадочно блестели, остальные были слегка ошарашены собственной смертоносностью — для них это был первый в жизни бой. Так что их можно было понять. Еще бы, базарные нищие слыли самыми опасными тварями на всем побережье. Ни один шакал систрарха, будучи в здравом уме и твердой памяти, не посмел бы без подкрепления просто подойти к нищему. А тут… Грон криво усмехнулся: что ж, Омер оказал ему услугу, прислав эту толпу. Ребята прошли боевое крещение ДО «ночного двора», скоро они придут в себя и станут, пожалуй, СЛИШКОМ самоуверенными. Пожалуй, их пыл стоило слегка притушить. Он ткнул пальцем в царапины:
— Еще раз замечу, будете вновь зарабатывать имя. — Восторг в глазах померк, а Грон сердито добавил: — Я учил вас драться не для того, чтобы всякая шваль смогла дотянуться до вас в первой же схватке.
Эти слова потом долго повторяли по базарным забегаловкам, портовым притонам и тавернам на караванных путях по всему миру. Их не раз повторяли его друзья, его командиры и его враги. Ибо это были первые слова, которые произнес Великий Грон.
До самого «ночного двора» их больше никто не пытался остановить. Спустя полчаса они подошли к огромным, проеденным жуком и червем воротам. Над ними возвышалась громада развалин. Когда-то, когда Эллор был еще грязной рыбацкой деревень-кой, один из царей древней венетской державы сумел закрепиться на этом берегу. В благодарность за победу над разрозненными элитийскими отрядами он построил храм Фазару — отцу овец, который был покровителем венетов. Но вскоре венетам пришлось покинуть это, оказавшееся очень негостеприимным побережье, и храм остался без жрецов и без паствы. С годами он обветшал и частично обрушился. И уже долгие годы храм был пристанищем отбросов базара.
Дорн коснулся руки Грона:
— Я останусь прикрывать отход?
Грон посмотрел ему в глаза. Это не было трусостью, он просто предлагал тактически грамотную предосторожность. Грон мотнул головой:
— Войдем все.
Они распахнули ворота и вошли внутрь. Несмотря на яркое солнце, бросавшее свои лучи сквозь проломы в стене и потолке, в нефе царил густой полумрак. Они успели пройти по выщербленным плитам половину пути до алтаря, как вдруг где-то в темных глубинах храма ударил гонг. Не успел звук гонга угаснуть, как отовсюду раздался топот босых ног, а на галерее и в арках вспыхнули факелы. Толпа нищих, человек в триста, возникла из темноты и заполнила все уголки храма, оставив небольшое пространство между ребятами Грона и огромным каменным кубом алтаря с расположенным на нем троном. На троне в рубиновом обруче, по слухам похищенном когда-то Сигромом — легендарным первым хозяином «ночного двора» из сокровищницы базиллиуса, сидел Омер-одноногий.
Омер поднял руку, и толпа затихла. Грон продолжал спокойно идти вперед.
— Приветствую тебя, Грон. — Голос Омера звучал издевательски. — Благодарю тебя за то, что ты доставил мясо для наших котлов. Мои крысы последнее время немного отощали.
