Джейми проспал почти двое суток, изредка пробуждаясь, чтобы проглотить немного супа и вина. Придя в сознание, он начал поправляться точно таким же образом, как и все молодые люди, неожиданно для самих себя лишившиеся на время сил и независимости в передвижениях — качеств, которые они по неопытности считали неотъемлемыми. Иными словами, примерно двадцать четыре часа он был кроток аки агнец, а после этого превратился в раздраженное, беспокойное, вспыльчивое, придирчивое, капризное создание с весьма дурным настроением.
Рубцы на плечах болели. Шрамы на ногах чесались. Ему было тошно лежать все время на животе. В комнате было слишком жарко. От дыма жаровни у него болели глаза, и он из-за этого не мог читать. Ему опротивел суп, опротивели поссет [72]и молоко. Он хотел мяса.
Мне были хорошо знакомы эти симптомы возвращающегося здоровья, я им радовалась, но должна была к тому же и набраться терпения. Я открыла окно, сменила простыни, наложила на спину мазь календулы и растерла ноги Джейми соком алоэ. Потом я позвала брата-прислужника и попросила его принести супа.
— Я больше не желаю глотать эти помои! Мне нужна настоящая еда! — завопил наш больной и оттолкнул поднос с такой силой, что суп выплеснулся на салфетку, которой была накрыта миска.
Я сложила руки и посмотрела на него. Он выкатил глаза от злости… Господи, худой как хворостина, челюсти и скулы обтянуты кожей. На поправку он шел быстро, однако нервные окончания в желудке требовали еще достаточно длительного лечения. Он не всегда удерживал даже суп и молоко.
— Настоящую, как ты говоришь, еду ты получишь не раньше, чем я это разрешу, — сообщила я.
— Я получу ее сейчас же! Ты что, воображаешь, будто можешь решать, чем меня кормить?!
— Да, дьявол меня побери, это именно так! Не забывай, что я врач!
Он свесил ноги с кровати, явно намереваясь встать и идти. Я уперлась рукой ему в грудь и уложила его на постель.
— Твое дело — оставаться в постели и хоть раз в жизни делать то, что тебе велят, — прорычала я. — Тебе пока что рано подниматься на ноги и рано есть грубую пищу. Брат Роджер говорил, что утром у тебя снова была рвота.
— Пусть брат Роджер занимается собственным делом, и ты тоже! — процедил он сквозь зубы, снова пытаясь подняться.
Он протянул руку и уцепился за край стола. С заметным усилием он встал-таки на ноги и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону.
— Ляг на постель! Ты же сейчас свалишься!
Он весь побелел и покрылся холодным потом даже от незначительного усилия, необходимого для того, чтобы устоять на месте.
— Не лягу! — заявил он. — А если лягу, то по собственной воле.
На сей раз я разозлилась по-настоящему.
— Ах вот оно что! А кто, по-твоему, спас твою жалкую жизнь? Кто заботился о тебе, а?
Я взяла его за руку, чтобы уложить, но он вырвал ее у меня.
— Я тебя об этом не просил, поняла? Я велел тебе уезжать или не велел? И я не понимаю, зачем ты спасала мне жизнь, если собираешься уморить меня голодом! Тебе это доставляет удовольствие!
Это уж было совсем чересчур.
— Свинья неблагодарная!
— Сварливая баба!
Я выпрямилась во весь рост и со злостью указала на постель. Собрав воедино всю свою волю, выработанную за годы работы медсестрой, я отдала приказ:
— Сию минуту ложись в постель, ты, тупой, упрямый, идиотский…
— Шотландец, — закончил он за меня.
Сделал шаг к двери — и упал бы, если бы не ухватился за стул. Сел на него и сидел, покачиваясь, глаза как в тумане и смотрят в разные стороны. Я сжала кулаки и уставилась на него.
— Прекрасно! — сказала я. — Просто черт знает как хорошо! Я велю дать тебе хлеба и мяса, и, после того как тебя вырвет прямо на пол, ты встанешь на четвереньки и уберешь за собой сам! Я этого делать не стану, а если брат Роджер сделает, я сдеру с него с живого кожу.
Я бурей вылетела в коридор и успела захлопнуть за собой дверь как раз до того, как о нее с другой стороны ударился и разлетелся вдребезги фаянсовый умывальный таз. Повернувшись, я увидела весьма заинтересованную публику, без сомнения привлеченную шумом. Брат Роджер и Мурта стояли бок о бок и взирали на мое разгоряченное лицо и вздымающуюся грудь. Роджер был явно расстроен, но Мурта исподтишка посмеивался, прислушиваясь к доносящимся из-за двери отборным гэльским проклятиям.
— Он себя чувствует лучше, — удовлетворенно заметил он.
Я прислонилась к стене и почувствовала, как по моей физиономии тоже расплывается улыбка.
— Пожалуй, да, — согласилась я.
Возвращаясь в главное здание после утреннего посещения травяной аптеки, я встретила Ансельма, который вышел из библиотеки. Он так и просиял, завидев меня, и поспешил подойти. Болтая о том о сем, мы с ним начали медленно прогуливаться по территории аббатства.
— А ведь ваша проблема и в самом деле весьма интересна, — сказал вдруг он и обломил веточку с куста у стены.
Внимательно поглядел на по-зимнему твердые почки, отбросил веточку в сторону и поднял глаза к небу, на котором бледное солнце проглядывало сквозь тонкие облака.
— Становится теплее, но до весны еще далеко, — заметил он. — Но карпы нынче, наверное, расшевелились, давайте подойдем к рыбным садкам.
Совсем не похожие на украшенные резьбой красивые строения, какими я их себе почему-то воображала, садки эти представляли собой обыкновенные водоемы, обнесенные каменной оградой и расположенные поблизости от кухни. В них плавали карпы, которых ели в монастыре по пятницам и в постные дни, если из-за плохой погоды невозможно было наловить в море пикши, сельди и камбалы.
В полном соответствии со словами Ансельма, карпы сегодня двигались оживленно; толстенькие веретенообразные тела так и шныряли в воде, и серебристые чешуйки сверкали от утреннего света. Рыбы двигались так энергично, что поднятые этим движением маленькие волночки плескались о стенки водоема. Едва наши тени упали на воду, карпы ринулись в нашу сторону с такой же точностью, с какой стрелка компаса указывает на север.
— Они ждут кормежки, как только увидят людей, — объяснил Ансельм. — Не станем обманывать их ожидания.
Он сходил на кухню и принес два ломтя черствого хлеба. Мы остановились у ограды водоема и начали бросать хлебные крошки в жадно раскрытые голодные рты.
— Понимаете ли, в вашем положении есть две стороны, два аспекта, — заговорил Ансельм, продолжая крошить хлеб; он взглянул на меня сбоку, и внезапная улыбка осветила его лицо — Я все еще едва могу этому поверить. Такое чудо! Господь воистину добр, показав мне его.
— Это прекрасно, — с некоторой сухостью заметила я. — Не возьму, однако, в толк, был ли Он столь же милостив ко мне.
— В самом деле? Я полагаю, что да. — Ансельм присел на корточки, разминая в пальцах хлеб. — Разумеется, все это причинило вам немалые личные неудобства…
— Пожалуй, что так, — пробормотала я.
— Но ведь их можно расценивать и как знак любви Бога, — продолжал Ансельм, пропустив мимо ушей мое замечание; ясные карие глаза смотрели на меня испытующе. — Я молил Бога о руководстве и наставлении, стоя на коленях перед Святыми Дарами, — продолжал Ансельм свою речь, — и там, в тишине нашей часовни, вы показались мне путешественником, потерпевшим кораблекрушение. Ведь это напоминает ваше положение, согласитесь, что сравнение вполне подходящее. Представьте себе человека, мадам, неожиданно попавшего в чужую страну, лишенного друзей и семьи, без средств к существованию — кроме тех, какие он может найти в этой новой для него стране. Это истинное несчастье, но оно тем не менее может привести к открытию новых возможностей и к счастью. Что, если новая страна окажется богатой? Появятся новые друзья, и начнется новая жизнь.
— Да, но… — начала было я.
— Итак, — произнес он убежденно, уставив на меня указательный палец, — если вы и утратили прежнюю жизнь, то, возможно, Бог захотел наградить вас новой, которая может оказаться богаче и полнее.
72
Поссет — горячий укрепляющий напиток из молока, вина и пряностей.
