— Знаешь, мне было проще утонуть, чем жить без тебя.
Это была правда без излишней сентиментальности или жалости к себе, а от того и высказалась легко.
Мак развернул Лайзу лицом, долго и тяжело, поджав губы, смотрел в глаза.
— Никогда не рискуй собой, слышишь? Нас двое. Ты не одна. Никогда больше так не делай.
— Тогда я была одна. А теперь так делать не буду.
Прижатая к широкой груди щека, закрытые глаза и один на двоих пульс.
О том, как жила в одиночестве, о серых буднях, трудностях с вдохновением и деталях несостоявшегося морского плана она рассказала тем же вечером, когда они, закончив с переездом, сидели в машине, если жареную картошку из картонной упаковки и смотрели на тонущий в прохладном розоватом закате город.
— Я чуть деру не дала из того магазина, когда продавец спросил меня про водоизмещение!
Мак делал вид, что трет глаза — деликатно пытался не хрюкнуть.
— Смешно тебе! А я вообще ни в зуб ногой о том, какие бывают двигатели. Он на меня смотрел, как на дуру! Ну, собственно, не так уж он был и не прав…
— Не дура. Просто редкая девушка, которая идет вперед несмотря ни на что.
— Да уж… А я и не знала все это время, что ты жил на яхте, голову сломала, почему дом пустой, пока доктор мне не сказал, где ты…
— Так вот кто ответственен за покупку катера!
— Мы ему его и подарим.
Лайза мягко улыбнулась.
Осень, теплый вечер, хорошо на душе. Внутри наконец появилось ощущение, что горбатое полотно жизни расправилось, разровняло складки, и впереди расстелилась долгая гладкая и счастливая дорога. Пусть иногда в дождь, а иногда в солнце, лишь бы вместе.
Отражали лучи уходящего солнца высокие небоскребы, висели вдали дымчатые, как вуаль, облака, теребил высыхающие листья ветер.
— А я видел тебя по телевизору в тот вечер.
— Правда?
Он смотрел на нее с такой теплотой, что Лайза порозовела. И почему-то смутилась.
— Я пацанка, да?
— С такими-то титьками? Уж прости за слово…
— Да я не об этом!
Она хлопнула его по колену и притворилась возмущенной. Каждое действие, каждый жест теперь доставляли особенное удовольствие и еще раз напоминали о том, что теперь можно все: шутить, дурачиться, сидеть обнявшись. Потому что теперь разрешено. Теперь есть время…
— Нет, Лайза, ты не пацанка. Ты чудесная женщина — мягкая и живая. Очень подвижная. И я очень гордился тобой тогда. Даже выкинул телефон за борт, чтобы не позвонить и не поздравить.
— Что, правда? Телефон выкинул?!
— Угу. А наутро поехал за новым. Мне шеф головомойку устроил, потому что я пропустил два вызова.
— Вот это да! А я тебе не рассказывала, как праздновала месяц нашего знакомства одна? В ресторане? Где какой-то идиот подсел ко мне за столик?
— Это какой еще идиот?! Найду и зарэжу!
Мак смешно скопировал акцент из популярного фильма, и Лайза рассмеялась, неуклюже дернула рукой и снова, как и когда-то, рассыпала остатки картошки по коврику и виноватыми глазами посмотрела на поднявшего брови водителя.
— Я все исправлю! Отработаю!
— Натурой?
— Э-э-э…
— Ну, что ж, — водитель радостно потер друг о друга ладони, — поехали!
С готовностью взревел мотор пригревшейся на холме машины.
— Если это называется «отработкой», то я готова отрабатывать за все… Днем, ночью, в выходные…
Обнаженная Лайза мягко приподнялась и опустилась на то, по чему она истосковалась не меньше, а то и больше, чем по всему остальному — скользкому, горячему, тугому…. ох, какой же она вновь стала пошлой. И как же она скучала по пошлой себе…
Расслабленное мужское тело под бедрами, взгляд из-под полуприкрытых век, лежащие на бедрах горячие мужские ладони.
— Сделай так еще раз…
Она вновь приподнялась, почувствовала, как влажная упругая головка почти выскользнула наружу и мягко села, сделала движение тазом вперед назад, потерлась.
Не отрывая взгляда от округлой груди, Мак застонал.
— Обожаю твои соски… с ума от них схожу… Одна мысль о них — и «стояк» на полдня обеспечен. А теперь и этот «ежик»…
— Этот «ежик» там только потому, что брить его некому. — Лайза наклонилась вперед и медленно, смакуя каждое движение, поцеловала самые вкусные на свете губы. Потерлась своей грудью о мужскую, чем вызвала еще один хриплый стон.
— Что значит «некому»? Руки оторву любому, кто попробует…
— Мне было не до того, а тебя рядом не было.
— Так сегодня и займемся, не будем откладывать…
Она улыбнулась довольной кошкой, а когда Мак принялся подушечкой пальца ласково поигрывать с влажным клитором, ускорила темп, начала «насаживаться» до самого конца.
— Женщина, мне крышу от тебя снесет!
М-м-м…
Отыскала пальчиками круглую тугую мошонку и принялась ее поглаживать. И без того большой член ощутимо увеличился и стал еще тверже. Теперь, когда Мак согнул колени, тот напоминал поршень, обосновавшийся внутри — да, мой домик, только мой, внутрь, наружу, внутрь, наружу…
Лайза застонала. Выпрямилась на несколько секунд, но затем снова легла Маку на грудь, слишком вкусно было его целовать в процессе, не хотелось отрываться. Мужская ладонь, до того поглаживающая ягодицу, сместилась — один из пальчиков проник в попку.
— Перестань… негодник…
— Я же вижу, что ты с ума сходишь, когда я так делаю…
Движение пальца вторило движению члена. От жара тела скользили друг по другу; влажные губы, жаркое дыхание, слипшиеся в «непорядочном» месте тела. Они совокуплялись, отдаваясь процессу полностью, в экстазе мозг, в экстазе тело, жаждали лишь одного — проникнуть друг в друга еще глубже, еще жарче, с еще большей страстью…
— Обожаю тебя, сладкая…
Ее толкали на себя, надевали, вколачивались по самую мошонку, а она готова была отдать все на свете, лишь бы процесс не прерывался. Поднималась и опускалась, покручивала тазом, покусывала губы.
— Прекрати… меня… трогать… Везде. Я же так…
Но сладкие пальчики остались глухи к липовым молитвам — один поглаживал клитор, второй продолжал проникать в попку.
— Мак… я… Мак…
Ускорившись еще, скользил туда обратно член.
Она не сумела закончить фразу — взорвалась невидимой вспышкой, вцепилась в мощные плечи, застонала и почувствовала, как стальные ладони сжали бедра, запретили им двигаться, и как секундой позже запульсировал внутри, содрогаясь, пенис.
Эпилог
Теплый ветерок гонял вдоль пешеходных дорожек желтые листья, тянули к еще теплому солнцу пестрые лепестки цветы, всматривались в прозрачное и глубокое небо, покачивались в такт дуновениям, разливали вокруг чувство удивительной безмятежности.
На углу шумел проспект: под тканевыми тентами торговали фруктами — еще в открытых лотках, пока не хлынули стылые осенние дожди, — прохаживались легко одетые прохожие, нежились, как и цветы в клумбе, в лучах пригревающего солнышка. Прохаживался у светофора, сметая с дороги листья в кучу, пожилой бородатый дворник, на него с протянувших ввысь ветки деревьев тут же падали новые.
Мак, прислонившись к выкрашенной черной краской ограде, ждал. Сложив руки на груди, стоял и смотрел на прилегающую к проспекту улицу, ту самую, на которой, скрытое кленами, притаилось высокое невидимое глазу обычного прохожего здание Комиссии.
Ровным рядом дремали бок о бок похожие друг на друга, как две капли воды, серебристые машины. Семь штук. Без проходящей по крылу ровной белой линии — до поры до времени.
Аллертон бросил взгляд на главный вход, проверил, не показалась ли фигура Начальника, и достал из кармана тонкую полоску бумаги, в который раз перечитал бесхитростный написанный ручкой текст.
«А ты умеешь рассказывать сказки на ночь?»
Он случайно нашел их прошлым вечером в спальне, где Лайза разбирала одежду. Крохотные записки-послания, лежащие в коробке из-под конфет.
Сколько всего она их написала? Собиралась ли показать, отправить, передать? Некоторые закапанные слезами, как та, что он дольше всего мял в пальцах…
