Паша картинно вздохнул:
– Предупреждал бы заранее… Через час Егор будет ужинать поблизости от здания Биржи. Учти, это не предвидение, это перехват его разговора. Он встречается с каким-то другом, они собирались пообедать.
– Ух ты, – сказал я. – Красиво живут простые русские фокусники! Селятся в Париже, ужинают в центре…
– У него на счете меньше сотни евро, – скептически сказал Паша. – Так что – фокус не удался.
Подошла моя очередь, я сел в такси, попросил:
– Emmenez-moi a Bourse de Paris, s’il vous plait.
Не знаю, выглядел ли я похожим на человека, который примчался из Москвы в Париж, чтобы срочно что-то сделать на Бирже. К примеру – продать пару нефтяных месторождений, а купить завод по производству одеколона и виноградник.
Наверное, все-таки нет.
Пару раз темнокожий водитель пытался завязать со мной разговор. Спрашивал, первый ли раз я в Париже, откуда прилетел и нравится ли мне во Франции. Я отвечал односложно, признавшись, что не первый раз, прилетел из Москвы и во Франции мне нравится.
Последнее сразу вызвало симпатию водителя. Настолько, что он принялся напевать что-то о «прекрасной Франции», видимо, абсолютно классическое, ибо даже я эту песню слышал.
Еще лет сто назад, наверное, такой французский патриотизм темнокожего человека воспринимался бы с иронией. Сейчас – в порядке вещей.
Может, стоило и Иным раскрыться? Ну, в пятнадцатом веке – рано, нас бы жгли на кострах. И в двадцатом могло нехорошо получиться. А в двадцать первом-то чего? Гомосексуализм – можно и почти что нужно. Черный, желтый цвет кожи – прекрасно. Отсутствие конечностей, тяжкие болезни – повод максимально втянуться в общественную жизнь. Любые религии, почти любые убеждения (ну, конечно, если ты в Европе проживаешь).
Что тут особенного в Иных? Ну, умеем кое-что. Так атомная бомба все равно посильнее будет, а спецслужбы позагадочнее.
Приняли ведь люди факт, что городом или страной управляет мужик, входящий вечером в спальню с другим мужиком. Приняли бы и Иных, способных входить в Сумрак.
В конце концов, мы бы могли распустить слух, что мы все – геи, сатанисты и генетически больные! Тогда нас ни в коем случае нельзя было бы обижать.
Я тихо рассмеялся.
Водитель продолжал болтать без умолку. Хвалил Париж, гордился Францией и советовал мне обязательно пить вино, а не водку. Потому что русские пьют много водки, а надо пить много вина. Только обязательно французского. Все остальные народы не умеют делать вино. Только в Алжире еще умеют. А больше нигде. Русские делают водку, британцы – виски, американцы – бурбон. Это все плохо, хотя водка еще ничего. А французы делают вино, коньяк и кальвадос. Хотя он этого ничего не пьет, потому что мусульманин. Разве что немножко вина и немножко кальвадоса. И то не в пост. Но всегда готов рассказать пассажиру про хорошие напитки. Особенно когда видит, что пассажир любит и умеет выпить.
– Да вы что, сговорились… – тихо сказал я. Достал смартфон, включил программку «Зеркало», мысленно усмехнувшись аллюзиям. Посмотрел на свое лицо.
Мятое лицо, верно. Усталое. Круги под глазами. Глаза красные, невыспавшиеся.
Тяжело далось мне посещение школы.
Ну да, можно принять за конченого алкаша.
– Спасибо за советы, – сказал я. Мы ехали уже по центру Парижа, надо было собраться. – Я обязательно попробую все то, что вы советовали.
Закрыв глаза, я вытащил из глубин памяти образ Егора – каким он был в тот миг, когда я его впервые увидел. Лицо, рост, фигура, одежда – все это было не важно.
Аура остается с человеком навсегда. Ее формирование заканчивается годам к двум-трем (иногда чуть раньше, иногда чуть позже), и в дальнейшем ее слепок надежнее отпечатка пальцев. Да, меняются цвета – в зависимости от настроения и состояния человека, но общий рисунок все равно неизменен.
Так бывает со всеми, кроме людей с неопределенной судьбой. Уже в том возрасте, когда я впервые увидел Егора, в двенадцать лет, такие ауры практически не встречаются. После двадцати их вообще невозможно увидеть. Но Егор, насколько я помнил по случайной встрече несколько лет назад, по-прежнему был неопределенным.
Его аура была переливчатой и разноцветной. В ней менялись все цвета – и ни один не задерживался надолго. Одно мгновение он мог выглядеть как законченный негодяй, другое – как добрейший на земле человек, через минуту полыхал интеллектом словно гениальный ученый, а еще через миг – тускло мерцал какими-то олигофреническими крохами интеллекта.
Даже для человека это было чересчур. Но Егор был еще и потенциальным Иным. А это меняло все. Конечно, он мог быть просто инициирован – и в зависимости от состояния стал бы Светлым или Темным. Но неопределенная аура делала его еще и возможным Зеркалом. Егора мог инициировать сам Сумрак. Он частично утратил бы память, обрел возможность работать на любом уровне Силы – копируя уровень и способности соперника. А потом – выполнив предназначение, прожив короткую жизнь Темного или Светлого и устранив «перекос» в силах сторон – развоплотился бы. Полностью.
Почему Сумрак в данном случае был столь жесток, что не позволял своему инструменту просто вернуться в прежнее состояние – человеческое или Иное, – я не знал. Но, судя по всем известным ранее случаям, Зеркало исчезало полностью. Есть Иной – есть проблема, нет Иного – нет проблемы…
Я расслабился. Представил мысленно огромную серую равнину. Утыкал ее сплошь силуэтами домов. Набросал бесчисленное множество разноцветных точек.
Примерно так должен выглядеть Париж в Сумраке…
А потом я представил, что сверху на меня падает ослепительный свет, тень моя обретает четкие контуры, и я проваливаюсь в нее, будто в прореху реальности…
И я оказался в Сумраке.
Грубо сколоченная корявая телега плавно катилась по проселочной дороге. В одном направлении с нами и навстречу тоже ехали повозки, тачки, телеги. Без лошадей.
Призрачный силуэт водителя, в этом мире – возницы, белозубо улыбался мне с козел. В руках у него были вожжи, концы которых повисли в воздухе.
Сумрак, конечно же, не наполнен самобеглыми телегами. Но каждый уровень Сумрака так или иначе повторяет наш мир. Первый – в наибольшей мере. Иногда он похож на наш, только лишен цвета и размыт. С опытом, с более частыми входами на первый слой Сумрака, он начинает выглядеть иначе – как некая проекция, некая «идея вещей». То есть современный автомобиль может выглядеть как современный обесцвеченный автомобиль. А может – как старинный рыдван. А может – как телега. Возможно, что и как верховой динозавр.
Гесер, когда я однажды спросил его об этом, ответил просто: «Видимое в Сумраке есть результат взаимодействия внешнего мира и человеческого сознания. Когда внешний мир меняется непредсказуемо и нереально – сознание наполняется фантазиями».
Наверное, так оно и есть.
Я по-прежнему в машине, в стареньком, но приличном «рено», которое едет по Парижу. Вот только на первом слое Сумрака картина, которую видят мои глаза, изменилась настолько, что воспринимать ее я не могу. И вижу нечто другое…
Ладно. Телега так телега. Главное, что люди в Сумраке не меняются, только становятся медлительными…
Я окинул взглядом сумеречный Париж. Зафиксировал в сознании теплый зеленый цвет. Это умиротворение, спокойствие – самые редкие чувства у людей в большом городе. Их встретишь только у наркоманов и едва-едва отвалившихся друг от друга любовников. Так… Фиксируем… Выдерживаем… Убираем зеленое…
Теперь желтый. Вначале солнечно-желтый, яркий и чистый. Невинная детская радость. Признание в любви и первый поцелуй. Прочитанная чудесная книга. Убираем.
А теперь синий. От прозрачного голубого и до глубокого индиго. Интеллектуальная работа. Прозрения, догадки, радость познания и открытия. Тоже нечастый гость в больших городах.
Белый. Самопожертвование и самоотверженность. Человек, подписывающий бумагу о донорстве почки маленькому племяннику. Полицейский, с успокаивающими словами и разведенными руками идущий на психопата с ружьем наперевес и собственным сынишкой в заложниках. Убираем.
