Нас окружили солдаты. Человек десять, не меньше. Один из них начал приподнимать на мне одежду, чтобы оценить тяжесть ранения.
– Там Калеб…Я закрыл его…в кладовке…в магазине, – в глазах темнело. Кое–как я объяснил Рейчел, где искать моего друга. – Проследи, пусть вылечат его…
Она кивнула.
Я чувствовал, как меня переложили на жесткие носилки. Ног не было.
– Джесс…
31
Говорит Дейв:
– Почему ты не уходишь?
Я говорю:
– Здесь есть все, что мне нужно.
– А что тебе нужно? – спрашивает Анна.
«Ты», – думаю я, но не решаюсь произнести. – «Мне нужна ты. И ты. И ты…»
– Но…
– У меня появились новые друзья. Рейчел. Фелисити. Пейдж. Я снова видел Калеба…
– Он просил тебя убить его.
– Я не смог.
– Но ты же смог бросить нас.
– Вы были мертвы.
Ненадолго наступает тишина.
– Быстро же ты нашел нам замену. Слишком легко.
Я отчаянно трясу головой.
Совсем не легко. А что я должен был сделать? Лечь и умереть рядом с ними? Ждать сложив лапки, не бороться, не пытаться выжить? Я говорю:
– Если бы я мог остаться с вами, я бы так и поступил.
Иду на попятный.
А вообще, почему нет… Я поднимаю руку, чтобы по–дружески похлопать Дейва по плечу, но…
– Но ты не остался, а теперь живешь вместо меня.
– Разве? – спрашиваю я. – А мне обязательно жить вместо тебя?
– А то ты сам не знаешь? – вопросом на вопрос отвечает он.
– Не слушай его, – говорит Мини. Как же хочется обнять ее за эти слова и не отпускать, мою маленькую Мини, мою лучшую подружку на веки вечные и даже дольше.
– Делай, что должен. Живи своей жизнью, – говорит она.
Дейв с Анной молчат. И я молчу: меня мучит чувство вины, невыносимое, постоянное чувство вины. А может, зря я так переживаю: ведь стоит только уступить, остаться с ними, а почему нет?
Мы с Анной стоим друг перед другом, Дейв с Мини куда–то ушли. Она смотрит на меня именно так, как мне нравится. Во взгляде даже заметна покорность. Ей шестнадцать, как мне, и всегда будет шестнадцать: ее мысленный образ никогда не сотрется, не поблекнет, потому что я не допущу этого. Я всегда буду помнить её: чисто британский акцент, смуглую индусскую кожу, черные блестящие волосы, глаза, обрамленные пушистыми ресницами, и губы – яркие губы, навсегда обжегшие мои.
– Отпусти меня, – говорит она.
– Я отпустил. Ты сама вернулась.
– Ты вернул меня.
– Как?
– Откуда мне знать?
Стоя на крыше Рокфеллеровского небоскреба, на высоте почти семидесяти этажей над землей, мы целовались. Это было больше двух недель назад. А меньше чем через две минуты я могу умереть. А вдруг я уже умер? Кто знает?
Анна спрашивает:
– Зачем тебе это?
– Не знаю.
– Не знаешь?
– Знаю.
– Пусть будет по–другому.
– То есть?
– Пусть будет по–другому.
– Как?
– Не умирай.
– Я смогу?
Анна молчит.
– Прости, что не верю тебе, – говорю я.
– Ладно. Забыли. Сделай это.
– Что?
– Оставайся таким.
– Каким?
– Откуда мне знать. Ты же меня бросил, помнишь?
– Разве?
Я думал об этом. В конце концов, может, это она бросила меня?
Мы снова на перекрестке возле Бродвея. Сейчас я побегу. Последний взгляд на друзей. Анна смотрит мне прямо в глаза – она всегда так смотрит? У нее за спиной знакомый магазин. Место нашего расставания.
– Ты стал себе на уме, – говорит Анна.
– Я вспоминаю.
– Тогда ясно.
– Да.
– Пусть будет по–другому.
– Не выйдет.
– Пусть будет по–другому.
– По–другому?
– А почему нет? Это же твоя память.
Почему нет? Да потому, что я это я. Если изменить воспоминания, что у меня останется? Зачем жить, если можно сделать вид, что ничего не было?
А разве мы не так живем? Разве не делаем вид, будто ничего не было?
– Память моя. Но я не хочу, чтобы стало по–другому. Ведь тогда меня не будет здесь.
– Где? Где тебя не будет?
Я смотрю по сторонам.
– Здесь, – отвечаю я. – В зоопарке Центрального парка.
Я сплю. Может, я умру через минуту, но во сне мне этого никак не узнать. В комнате еще есть люди. Они спят под одеялами. Они живут, они любят.
– Смотри, на их месте могли быть мы, – говорит Анна.
– Нет, – отвечаю я.
Я больше не вижу ее, только слышу. Я вижу себя, вижу три кровати, на которых спят люди. Такое уже было однажды, но совсем недолго. Я уверен, что видел эту картинку, как уверен в самом себе. Я там.
– Осторожнее, – говорит Анна.
– Больно.
– Всем больно. Просто потерпи.
– Зачем?
Мы едем в последнем вагоне поезда метро. Я вижу, как за нами несется огненный шар. Вот он: раскаленный, ослепляющий, черный. Я лежу на животе и ничего не могу понять. Закрываю глаза – так легче. Я знаю, что будет дальше, что я увижу, и больше не хочу это переживать. Не открывая глаз, жду. Он приближается. Живой огонь солнечного диска. Я больше не проснусь. Я иду к своим друзьям.
Женский голос. Мама? Анна? Мини? Рейчел? Фелисити? Пейдж? Нет, какая–то незнакомая женщина. Она зовет меня очень громко, очень требовательно:
– Джесс! Джесс!
Подходила медсестра, что–то проверяла. То и дело надо мной склонялись врачи. За прозрачной стенкой палатки строем прошли солдаты. Садилось солнце, и в быстрых сумерках я увидел, как взметнулись вверх огромные языки пламени, одновременно грянул взрыв, от которого затряслась земля. Кричали люди, все вокруг рушилось, и снова…
На смену огню пришла темнота.
Я буду скучать по этому городу, по холоду, по людям, по покою и тишине. Дома будет невыносимо жарко – я уже и не могу вспомнить, какая она, жара – и ритм жизни будет совсем другим. Мои друзья останутся здесь, чтобы восстанавливать старое и создавать новое, они будут со смехом и слезами строить новый мир.
– Джесс!
После…
– Джесс?
Я посмотрел на часы. В кабинете психиатра их было аж четыре штуки: так что, куда бы моя мозгокопательница ни повернулась, она обязательно натыкалась взглядом на циферблат и была в курсе, который час. Видимо, вопрос времени для нее много значил. На улице стемнело, а в кабинете были опущены жалюзи и горел свет, правда, он то и дело мигал. Я провел здесь почти час, а значит, осталось совсем немного. Врач слушала меня почти все время, а последнюю минуту или две, проявляя особое усердие, даже стала что–то молча строчить в блокноте.
Я засмотрелся на то, как она пишет, и не услышал вопроса.
– А?
– Я сказала, – начала повторять она без тени раздражения, скорее, с профессиональной терпеливостью, – интересная история.
Я потер указательным пальцем повязку над бровью.
– С тобой рядом было трое друзей, и они помогли тебе…
– А потом я их отпустил.
– А потом ты их отпустил, и у тебя появились три новых друга…
– И я от них ушел, чтобы посмотреть, что еще осталось.
– Что стало с Фелисити и ее братом Полом?
– С ними все в порядке. Помощь подоспела к ним меньше, чем через час.
– А с Калебом?
Я улыбнулся.
– Ученые изготовили антидот и к следующему вечеру распылили его над всем городом. Калеба нашли там, где я его оставил. Он…он поправился, как и остальные.
Не произнося ни слова, докторша что–то молча черканула в моей истории болезни. Явно предполагалось, что тишину должен нарушить я.
– Что вы хотите от меня услышать? Что превращение Калеба в Охотника и его исчезновение из моей жизни – это все равно как уход моей матери?
Она не шелохнулась. Так и смотрела молча.
– Или вы считаете, что трое друзей из метро символизируют членов моей семьи?
– Это так?
Я мотнул головой. Я не думал о подобной ерунде. А вдруг это на самом деле так? Черт, до чего угодно можно дойти, если присматриваться и вдумываться! Получается, выстрел в того Охотника символизирует убийство моего прежнего «я», прощание с детством? И я свалил вину на Дейва, потому что никак не хотел переходить на новую ступень? Значит, у меня не получилось выстрелить в Калеба, как он просил, потому что…
