— Привечает, — отозвался, похоже, старшой среди воев, — да не всех. Токмо крепких, здоровых и ремеслу какому обученных.
Дед охнул:
— А нам-то куда деваться, мил-человек? Помирать нешто?
Старшой покачал головой:
— Да нет, помирать он никого не оставляет. И накормит, и хлеба чутка даст, да только у себя не оставит. Хошь — сам по себе дальше иди, а хошь — куды он велит. И ежели пойдешь, куды он велит, то и хлеба на дорогу даст, и денежку на обустройство на новом месте. А ты уж сам выбирай, что тебе более по нраву.
— И куды велит-то? — пожевав губами, настороженно спросил дед.
— Да в разные места, — степенно ответил старшой, — но чаще всего на Урал-камень. К Строгановым.
— Эх ты! — охнул дед. — Ой, боюсь, не дойду…
— Ладно, люди добрые, — прервал разговор старшой, — вы тут собирайтесь и эвон прямо по дороге, мимо церквы сгоревшей двигайтесь. А нам пора…
Беженцы заволновались.
— Ой, не бросайте нас, вои царевичевы! — заголосила какая-то баба. — Ой, а ну как налетят на нас снова тати поганыя…
— Не, тетка, — отозвался молоденький вой, — не боись, не налетят. Наш полк всю округу давно повычистил. Нету никого. Эти вон только день назад сюда с Каширской дороги подались. Мы их по следам нашли. А других следов нету. Значит, спокойно все…
— А ну, встали, душегубы! — раздалась команда старшого.
Связанные шиши с кряхтением принялись подниматься на ноги.
— А етих-то куда? — поинтересовался кто-то.
— Етих? Да туда же, к Строгановым. Токмо не в деревни, а на рудники, — отозвался старшой. — Нешто не слышали, как они нас кандальными кликали? Вот сейчас до места доведем, да и в кандалы их. А потом уж и на Владимирску дорожку.
Услышав его, тати нестройно завыли, заверещали, но тут же засвистели плетки — и все утихло.
— Ну давай, душегубы, рысцой вперед… — отдал команду старшой, трогая коня.
А когда вои проезжали мимо, тот молодой всадник, что отвечал блазящей тетке, внезапно ловко наклонился с седла к Настене, все еще стоящей с упавшим на плечи платком, простоволосой, и, обдав ее жарким дыханием, ловко чмокнул прямо в уста. Настена отшатнулась и утерла губы рукой, а парень довольно ухнул:
— Ай вкусно ухватил, ай славно! Ай девка хороша!
Старшой обернулся и, с одного взгляда оценив обстановку, погрозил молодцу кулаком с зажатой в руке плетью. Но тот только рассмеялся…
Их встретили версты через три. То ли старшой воев предупредил, то ли тут уже все так было налажено, токмо, перейдя через небольшой, но широкий и вообще ладно устроенный деревянный мостик, откуда дорога пошла уже по насыпи, они поднялись по косогору и, перевалив увал, едва не уткнулись в несколько длинных деревянных изб, откуда вкусно несло теплом и хлебным духом. Настену, не видевшую хлеба уже с лета, слегка замутило от этого густого духа, но младшенькие, последние несколько дней сидевшие на телеге безучастные ко всему, даже к нападению шишей, зашевелились, высунули носы из того тряпья, в которое были замотаны, и начали принюхиваться…
— Хлебом пахнет… — прошептала самая младшая, трехлетняя Иринейка.
— Сто-ой! — проорал здоровый, явно не голодный мужик в добротном полушубке, подпоясанном нарядным кушаком.
Беженцы послушно остановились.
— Значится, так, — продолжил мужик, удостоверившись, что все его внимательно слушают. — Подходим ко мне. Сразу семейством. Потом идем далее, эвон к тому столбу. А там скажут, куда далее идти. Понятно?
Беженцы ответили нестройно, но дружно…
— Кто таков? — спросил мужик отца Настены, когда подошла их очередь.
— Кудим я, Архипов сын.
— Откель?
— Ась?
— Уезда какого и села бо деревеньки?
Отец ответил.
— Чьих будешь?
— Дык стольника Лапотьева поземельник…
— Беглый?
Отец замотал головой:
— Нет, батюшка, как можно… сам стольник отпустил. Сказал, мол, нет у меня для вашего прокорма хлебца, так что идите и спасайтесь кто как сами можете…
Мужик недоверчиво покачал головой, потом хмыкнул:
— Все так говорят… Да уж ладно. Скольки душ и какого полу и возрасту?
Отец покосился на Настену, но та молча стояла за его плечом, и он торопливо ответил:
— Сам-пят. Мужеского — я, да еще сынок шести годов от роду. А дочерей трое. Четырнадцати годов, девяти и трех. — И тихонько, хоть его никто и не спрашивал, добавил: — Жена два недели как преставилась…
Мужик записал все, что тот сказал, на бумаге, выудил из лежавших подле него двух кип пять небольших деревянных дощечек на тонких шнурках — три липовых и две березовых, что-то на них нацарапал и снова спросил:
— Скотина в хозяйстве есть?
Отец обрадованно закивал:
— Лошадь, Безгривкой кличут…
— То мне без надобности, — отозвался мужик и, наклонившись, достал из большого плетеного ларя дощечку побольше и уже не со шнуром, а с проволокой. Что-то на ней нацарапал и протянул Кудиму. — Вот, на ухо ей прикрути. Сколь долго голодуете?
Тот набрал в грудь воздуха и вытянул губы трубочкой, чтобы затянуть привычную песнь об их бедах, но мужик грубо прервал его:
— Не ври! Правду бай. Ежели долго, так вас поначалу токмо жижей кормить будут. Потому как ежели в брюхе долго маковой росинки не было, сразу есть от пуза — верно помереть! Сколько уже я таких навидался. Сначала соврут от жадности, а потом богу душу отдают, воя и по земле катаясь. Потому как брюхо у них наружу выворачивает. — И после короткой паузы, во время которой Кудим переваривал сказанное, поторопил: — Ну?
Кудим сглотнул и выдавил:
— Три дни. До того еще толокно было. Мало, правда. За всю последнюю неделю что еще ели — ложки по три на кажного выходило…
Мужик кивнул и снова что-то нацарапал на дощечках.
— На вот, надень. Себе и детишкам. Липовые — дочерям, а березовые тебе с сыном. Далее их будешь показывать. Все, иди!
Мужик, что стоял у столба, хмуро оглядел Безгривку, поднял ей копыта, пощупал бабки, посмотрел зубы, глаз на просвет, похлопал по крупу и, вздохнув, пробормотал:
— Эх, до чего животину довели… Давно не кормлена?
Кудим, памятуя все то, что ему говорил первый мужик, ответил честно. Мужик у столба снова кивнул и махнул рукой в сторону огромной, стойл на пятьдесят, конюшни.
— Туда заводи. Там тебя встретят и покажут, где и какого корму взять. Твоей-то скотине пока если только сенного отвару можно… Телегу оставишь слева. Видишь, где другие стоят? Вот рядом с ними и ставь.
Кудим растерянно оглянулся на сидящих в телеге младшеньких. Куды их девать-то? Но мужик махнул рукой:
— Эти вон с девкой пусть далее идут. Вон в ту избу. И там тебя дожидаются…
Потом была еда… Немного, правда, и всего лишь жидкая похлебочка, но у Настены и от этого закружилась голова и желудок подтянуло к горлу. А затем им выдали шайки, веники и по куску чего-то серо-желтого, комковатого и крошащегося. Тетка, выдававшая все это, поймав удивленный взгляд Настены, пояснила:
— Мыло это. Стираться будешь, девка. Одежку помочишь, а потом мыль погуще, пока пена не пойдет… Всю одежку с себя и своих-то собирай, кроме исподнего. Исподнее мужики сами стирают. И вон туда иди. Да сестренок возьми с собой. Там сначала постираетесь, а уж потом и попаритесь.
В той странной мыльне, куда ее отправила тетка, было удивительно. Во-первых, она была просто огромной, во-вторых, там не мылись, а только стирали, в-третьих, это самое мыло оказалось настоящим чудом. Настена сначала замочила все собранное белье, а затем, подглядев украдкой, как соседки старательно водят кусками этого самого мыла по мокрой одежке, принялась делать так же, отчего на одежке тут же начала образовываться густая пена. После Настена прополоскала одежку в тазу и снова намылила. А потом еще раз прополоскала. И еще раз. И еще… Наконец одежка стала такой чистой, какой, наверное, была только тогда, когда ее сшили. Покончив со стиркой, Настена, робея, прошла в дальний угол этой бани, к дородной бабище с длинным железным крюком в руке. Бабища, незадолго до этого громогласно шуганувшая ту самую бабу из беженок, что вопила воям: «Ой не бросайте нас!..», на Настену отчего-то орать не стала. Подцепив крюком, она выдвинула из стены, за которой, как видно, располагалась печь, уж больно от нее жаром перло, здоровенный короб из железной проволоки и, распахнув железную дверцу, вытянула оттуда один из здоровенных железных же противней.
