— Клади сюда все… да ровнее клади, не валом. Во-от, твой противень, видишь, шестой сверьху. Запомни, девка! — Задвинула противень в короб, а короб обратно в стену и махнула ручищей: — А теперь давай туда вон, в ту дверь. Баня там. Попарься как следоват быть и потом возвращайся. Все уже сухое будет.
Так все и вышло…
Когда они вместе с отцом и братом, чистые, сытые (потому как после бани их покормили еще раз) вышли из этих просто каких-то волшебных изб, Настене почудилось, что все, что случилось с ними за последнее время — голод, долгая дорога в никуда, смерть матери, нападение шишей, — внезапно отодвинулось так далеко, что теперь казалось, что это было не с ней. Но потом ей на глаза снова попалась сгорбленная спина идущего впереди отца, и у нее внутри снова все захолодело…
Здесь, в длинных избах, почему-то называемых чудным словом «карантин», они прожили цельную неделю. День в день. Все вместе. Всем тем караваном беженцев, которым и пришли. На второй день их еще раз, по новой расспросили. Правда, на этот раз вопросов было больше. Например, не ведают ли они какого мастерства или особенного умения. Ну там, может, кто гончар искусный? Либо кружева плести умеет? Либо кузнец или коновал знатный? Или языки иноземные какие знает? Или грамоте да цифири изрядно обучен? Особливо спрашивали, нет ли среди них боевых холопов. Мастеровыми в их караване назвались восемь человек. Их всех увезли, а через день привезли обратно. Семерых за семьями, а одного только собрать вещи и идти на все четыре стороны подобру-поздорову. Потому как возили их, оказывается, на проверку. Чтобы они свое ремесло другим мастерам показали и доказали бы им, что то, в коем признались, мастерство — ведают. А так быстро обернулись, потому, что, как выяснилось, по всей царевичевой вотчине дороги обустроены видом невиданные. На высокой насыпи сделанные. И не с бродами через реки и ручьи, а с настоящими мостами. Любо-дорого ездить… Деду, кстати, повезло. Он, оказывается, знатным лекарем оказался и травы всякие ведал изрядно. Да настолько, что сумел даже тех, кто его проверял, во главе с самим ученым немцем голландским, кое-чем удивить. А вот тот самый восьмой сбрехнул, из этого волшебного места уезжать не захотевши и на авось понадеявшись. Так что его сразу по приезде взяли под белы рученьки со всем его семейством да и выгнали взашей… Правда, на дорогу сколько-нито муки отсыпали и дали горшок, закрытый плотно притертой глиняной крышкой и увязанный вокруг вервием по-хитрому, с чудным мясным варевом, именуемым «тушенка». В сем горшке, как сказывали, ежели его не открывать, сие мясное варево могло целый год храниться и не портиться. А может, и два. И даже безо всякого ледника…
Приехавшие еще много чего удивительного порассказывали. Например, что ни весной, яровые, ни осенью, озимые, здесь никто не сеял. Царевич запретил. И как ведь угадал-то! Потому как энтим летом, как и прошлым, снова все время дожди лили, а потом опять же ранние морозы ударили. А вот зима, как нарочно, бесснежная выдалась, но морозная. Так что все, что весной посеяли, — либо сгнило, либо померзло, а что осенью — тако же вымерзнуть уже должно было. Многие как раз и в путь тронулись, потому как даже на скудный урожай уже никакой надежды не осталось… Но люди здесь летом без дела не сидели. Эти самые дороги строили, запруды на реках небольших и ручьях ладили, кирпичи лепили и обжигали, да еще удивительную штуку, коей на царевичевом подворье большие терема крыты. Черепицею называется. И сейчас также не сидят — лес валят и свозят, в гончарных мастерских и кузнях работают, уголь жгут. А еще на запрудах большие водяные колеса устроены и еще строятся. А еще в крестьянских избах чудесные печи кладут. Не как обычно, а с настоящими трубами. Ну как у какого знатного боярина. Отчего дым не через вьюнок над дверью вместе с теплом уходит, а сам собой через трубу. И потому в избах потолки совсем не закоптелые… Конечно, полностью всего этого приехавшие не видали, но им про то как раз те мастера, что их проверяли, порассказали. Потому как они сами как раз в таких избах жили.
Все беженцы после таких рассказов ходили смурные, а та тетка, что тогда царевичевым воям вопить начала, принялась мужа пилить да корить, чего это он у нее никакому важному и нужному здесь ремеслу не научился. И как им теперь, бедным, быти? И нешто им теперь снова в путь-дорожку собиратися? И какие ж они все бедныя и несчастныя… Мужик все ее визгливые причитания сносил молча, но было видно, что ему тоже не по себе. Потому как по рассказам выходило, что люди здесь живут мало что не в раю. А затем пришла пора с этим раем, в котором они оказались, прощаться…
На седьмой день после обеда их опять собрал тот самый мужик, что встретил их на дороге в первый день, в полушубке с кушаком. Окинув обреченно молчащую толпу взглядом, он вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги и, развернув его, наморщил лоб.
— Никодим Кривой! — начал он зычно. Никодим был одним из мастеров. — Ваньша Пегий! Митяй Погребец!.. — Всего он зачитал имена семерых, среди которых оказался и тот дедок с двумя внуками. После чего сложил бумагу и сурово приказал: — Подь сюды!
Названные торопливо вышли из толпы. Мужик окинул их взглядом.
— Царевич, послушав докладчиков про мастерство ваше знатное, дозволяет вам остаться в царевой Белкинской вотчине. — Он сделал паузу и спросил их: — Вы как, имеете на то свое желание?
Мужики слегка опешили. Это кто ж и когда у мужика его желание спрашивает? Но растерянность длилась не более пары мгновений. Все дружно сдернули с головы шапки и закивали.
— Да… да, батюшка… а то ж…
— Тогда берите свои чады и домочадцы и рухлядь какую надобно и собирайтеся вон тама, у столба. — Он повернулся к остальным, понуро глядящим на него. — А вам, народ честной, русский, царевич в милости своей дозволяет выбрать, куда вы дальше двинетесь. По его велению ли — в таком разе он даст вам прокорму, охрану от татей надежную и заботу свою недреманную на все время пути. Либо куда сами захотите — в таком же разе вам выдадут прокорму на одну неделю да и отпустят с миром.
— Ой, бедныя мы бедныя… — затянула давешняя баба.
Мужик с кушаком сурово взглянул на нее и негромко, но эдак веско сказал:
— А ну-тко, угомоните ее…
И ее мужик, до сего момента молча и даже слегка эдак втягивая голову в плечи выносивший все ее вопли и ругань, внезапно все так же молча развернулся и со всего размаху залепил ей кулаком в ухо. Баба вякнула: «Ы-ык!», шмякнулась на задницу и заткнулась. Судя по ошеломленному выражению ее лица, до сего момента он никогда ничего подобного не делал…
Мужик с кушаком одобрительно кивнул и снова спросил:
— Ну так кто куда ийтить думает? Подходите по одному и докладайте.
— А куда царевич ийтить-то повелел?! — выкрикнул кто-то из толпы.
— Далеко, — не стал скрывать мужик с кушаком, — на Урал-камень. И далее. Во Сибирску землю.
— К Строгановым?
Мужик мотнул головой:
— Нет. Вы — нет. К Строгановым в том годе людишек отправляли. А ныне царевич в свою вотчину отсылает. На свои земли. — Мужик сделал паузу и хитро подмигнул им: — Хощет и там тако же, как и здесь, все устроить…
Это было доброй вестью. Ради такого и на Урал-камень идти стоило. Все оживились, загомонили, зачесали затылки. Конечно, доходили слухи, что, скажем, в Северской земле зима вроде как выдалась снежная. И урожай там должен быть добрый. Но ведь туда надо еще добраться. А чем дальше, тем шиши на дорогах больше лютовали, сами же то на своей шкуре испытали. И потом, даже добравшись, до того урожая дожить. А тут царевич и прокорм предлагает, и охрану, и там вроде как все мало-помалу обустроиться должно. А что идти долго — так ноги, чай, свои, не казенные, выдержат. И большинство решило — двинемся. Да ежели там все так обустроится, то чего более христианину-то надобно?.. К тому же вроде как случайно прибившиеся друг к другу горемыки за прошедшую неделю перезнакомились и даже слегка сдружились. Кудим также толкался промеж остальных, чесал затылок, рубил рукой воздух, однако позже, как все разошлись, скромненько так, бочком-бочком подсел к Настене и, посидев некоторое время, чужим, наигранным голосом спросил:
