В случившемся переполохе башкиры расстреляли все свои стрелы, порубили сколько-нито народа саблями и успели скрыться… А перед рассветом вернулись. И заманили мгновенно кинувшуюся за ними буджакскую и едисанскую конницу, которая стянулась к лагерю, заслышав шум и грохот, на наши позиции, где та и получила по первое число. После чего я велел как можно быстрее снимать и грузить на струги пушки, пищали и двигаться в обратный путь. Слава богу, турецкого флота здесь, под Очаковом, практически не было, а рискнуть немногими имеющимися кораблями румелийский бейлербей не решился. Только одна галера высунула нос из-за мыса, но, завидев знакомые очертания казачьих стругов и наскоро прикинув их число, мгновенно исчезла. Видно рассудив, что при таком соотношении сил атаковать противника на воде — чистое безумие. Башкиры еще некоторое время маячили в районе оставленных нами позиций, не позволяя приблизиться к ним ни одному разведчику, а с наступлением сумерек растворились в ночи. Как потом выяснилось, остатки ногайцев наплели румелийскому бейлербею, что на берег высадилось огромное войско московитов с пушками, а посланные ночью разведчики, опасаясь башкир, побоялись приблизиться вплотную и доложили только, что да, на берегу имеются укрепления, где настороже, даже не разжигая костров, стоят московиты. Так что ранним утром он снял с осады часть батарей, вывел из лагеря около тридцати тысяч воинов и, сняв-таки с якорей корабли, двинулся к уже сутки как оставленному нами укреплению. Воспользовавшись этим, изнуренный гарнизон запорожцев совершил вылазку и сумел подорвать шесть самых крупных и наиболее досаждавших им орудий, а также около двух десятков пушек поменьше. Кроме того, запорожцы захватили в плен около тысячи валахов, которые не только поведали им, что к Очакову подступил русский царь со своими пушками, стрельцами, казаками и башкирами, но и потом, во время последней части осады, неплохо проявили себя. Правда, не столько сражаясь, сколько разбирая завалы, укрепляя бреши и помогая пушкарям.
Короче, к октябрю ни одна из осаждаемых крепостей не была взята. Хуже всего приходилось Очакову, но он еще держался. А воевода Телятевский с помощью башкир, снова переправившихся в Крым по Арбатской стрелке, сумел наголову разгромить османов, подступивших к его крепости. Вообще осада Перекопа велась чисто формально. Поскольку начальствующий над этим войском бей прекрасно понимал расклад сил, он не предпринял ни единой попытки штурма, ограничиваясь чисто номинальным обстрелом Перекопа из совсем мелких орудий, скорее просто тяжелых крепостных пищалей, которые отыскались-таки в опустевших крымских городах и ядра которых даже не царапали камень бастионов. А вообще не подступить к Перекопу бей, похоже, не мог. Поскольку имел приказ султана. А по поводу лиц, не выполнивших прямой приказ повелителя, у османов, по слухам, не заморачиваются с расследованием и казнью. Просто отсылают таковому с гонцом шнурок — и сам, мол, делай выводы. Так вот, Телятевский мирно сидел в крепости до тех пор, пока под его начало не вернули башкир. После чего он уговорился с ними на определенный день и отправил их кружным путем обойти лагерь османов с тыла. И за это время перетащил большую часть своих самых дальнобойных орудий на два бастиона, располагавшихся наиболее близко к лагерю румелийцев. А румелийцы построили себе лагерь, скорее подходящий для обороны, чем для осады, справедливо опасаясь того, что русские решатся атаковать их войско… Так что, когда в заранее уговоренный день воевода начал массированную бомбардировку лагеря, румейлицы пришли в полную панику, подумав, что русские решились-таки атаковать их лагерь, и бросились на возведенные ими валы, где их лишь только еще больше косили русские ядра. К вечеру, когда обстрел прекратился, большинство оставшихся в живых османов выбрались из щелей, куда они в конце концов забились, чтобы укрыться от артиллерийского огня, и принялись разгребать завалы. И тут на лагерь налетели башкиры. А когда остатки османов сумели-таки развернуться и выстроить фронт против этой новой опасности, в тыл им ударили выведенные Телятевским из крепости поместные тысячи…
К началу ноября войско, состоящее из тех сил, что привел я, а также двух третей гарнизона Перекопа, по широкой дуге обойдя запершихся в своем лагере османов, осаждавших Азов, сняла осаду с Темрюка, похоронив под ним самого эрзерумского бейлербея со всем его войском. А третьего декабря войско, в которое влилась еще и половина гарнизона Темрюка, подошло к лагерю великого визиря и у него на виду принялось спокойно обустраивать лагерь…
К Рождеству из Москвы пришло горестное для меня известие. Отошел в мир иной дед Влекуша. Он умер в субботу, на дальнем починке, где была устроена та самая «спецшкола», в бане. Просто вошел в парную, да так из нее и не вышел. Прочитав доставленное гонцом письмо с этим известием, я долго сидел в одиночестве, вспоминая старого скомороха. Он был одним из очень немногих в этом времени, кому я мог полностью доверять. По существу, таковых было всего двое — он да Немой тать. И дело было не в том, что, скажем, тот же Митрофан либо Мишка Скопин-Шуйский не заслуживали такого доверия. Я знал, что каждый из них готов за меня жизнь положить. Да и не они одни. Но дело в том, что все они были еще очень молоды. И их еще пока достаточно несложно было просто обмануть…
В январе ко мне в лагерь под Азовом прибыл похудевший, но бодрый Афанасий Власьев, которого выпустили из Семивратного замка и отправили к своему настырному царю с вопросом, чего хочет этот московит. Я дождался апреля, тем более что боевые действия утихли сами собой, даже почти уже взявший Очаков румелийский бейлербей (во время последнего штурма турки уже ворвались внутрь города, но положение спасли два казака-героя — Опанас Чуб и Афоня Кобзарь, один за другим бросившиеся в гущу лезущих через пролом в стене турок в обнимку с бочками пороха с пылающим фитилем) и то попритих, а затем выкатил требование оставить за мной все захваченное. Ахмед I пришел в ярость, повелел вернуть все, что я захватил, иначе он лично двинется на Русь и не остановится, пока копыта его коней не омоет вода Москвы-реки. Я сбавил тон, велев передать султану и всему Высокому дивану, что всегда стремился к миру. И если бы он пошел мне навстречу и приструнил крымчаков, а не науськивал, как это видно из тех грамот, что были найдены при покойном Газы II Герае, то и вообще никакой войны не было бы. А сейчас — увы, что случилось, то случилось. И, к моему великому сожалению, проблему набегов крымского хана пришлось решить именно таким образом…
А в мае произошло два давно ожидаемых, но как раз из-за этого показавшихся почти фантастическими события. Во-первых, имперцы осадили свою же бывшую крепость Эстергом, которую потеряли всего несколько лет назад, в начале октября тысяча шестьсот пятого года, во время своей последней войны с турками, и, во-вторых, из Персии пришло известие, что Аббас I двинул-таки войско на Багдад. Я шумно выдохнул и стал ждать следующего предложения султана. Оно было сделано сквозь зубы и таким тоном, что было ясно: это предложение окончательное и обжалованию не подлежит. Султан соглашался оставить мне Перекоп, Азов и Темрюк, но требовал вернуть Очаков и полностью уйти из Крыма.
Когда я прочитал эти предложения султана, то долго сидел в палатке, глядя в одну точку. В палатку то и дело заглядывали мои воеводы, знающие, что Власьев только что привез мне предложения о мире от истамбульского дивана, но я никого не замечал. Потому что в предложении султана было все, чего я добивался, начиная эту войну: безопасность южных русских границ… ну пусть не полная, но гораздо большая, чем прежде; высвобождение огромного количества людей и ресурсов, которые ранее приходилось бросать на укрепление и поддержание в рабочем состоянии засечных линий; включение в хозяйственный оборот гигантского количества плодородной земли Дикого поля и многое, многое другое.
Я совершенно точно приму эти предложения. И это означало, что война закончилась.
