– Не уходите, – внезапно пробормотал Перси. – Даже во сне приятно побыть в хорошей компании.
С этими словами он закрыл глаза, и в ту же секунду его дыхание снова стало глубоким и ровным.
– Вот как надо засыпать, учись, – весело сказал Эдвард, садясь в кресло рядом с небольшим столиком, и высыпал из холщового мешочка черные и белые фигурки.
Генри взглянул за окно. Все, чего он хотел, – это остаться в теплой, уютной комнате, заваленной детскими вещами, в комнате, где он и сам чувствовал себя ребенком. Остаться рядом с братом, который его защитит и научит играть в шахматы, рядом с мальчиком, который однажды создал королевство, а теперь спит, обняв подушку.
«Тебе надо идти, тебе пора, мирные времена не для таких, как мы с тобой, – сказал огонь, и Генри вздрогнул. Этот злой, азартный голос, шепчущий на ухо изнутри, до сих пор заставал его врасплох. – Пойдем, дружочек. Мужик в плаще был прав, я тебе пригожусь. Сейчас наше время».
– Валяй, расставляй, – сказал Генри, падая в кресло напротив Эдварда. Слушать советов огня, древней злобной сущности, уж точно не стоило. – Я помню, как дед нас учил играть, но не помню, что надо делать.
– Ничего, три минуты, и ты все поймешь. Сам с собой я часто играл. Заметь, всегда выигрывал!
Вместо трех минут потребовался час, чтобы до Генри начало доходить, как устроена вражда этих фигурок.
– Прекрати все время ходить ферзем! Я вижу, что это твоя любимая фигура, но не подставляй ее так! – возмущался Эдвард. – Пусть в твоей команде все действуют вместе – пешками можешь жертвовать, ими хорошо отвлекать внимание от важных фигур. Попытайся продвинуться вглубь доски и навести в моих рядах панику.
Они сыграли три партии – Генри проигрывал так быстро, что не успевал даже разобраться, как можно было этого избежать, – и как раз начали четвертую, когда в дверь тихонько постучали. Эдвард посмотрел на громоздкую конструкцию с двумя гирями, висевшую на стене, и Генри вспомнил, что вот по таким штукам – часам – определяют время те, кому недостаточно солнца, теней и звезд. Впрочем, теперь часы пришлись как нельзя кстати – за окном было светло, как в полдень, у неумехи Хью даже солнце не двигалось по небу, так и висело на одном месте, как приклеенное, – и только часы напоминали, что ночь в разгаре: половина третьего.
– Войдите, – громким шепотом сказал Эдвард.
Перси даже не пошевелился – видимо, за тысячи лет и правда соскучился по сну. Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Джетт. Глаза у него сияли.
– Удобный у вас дворец, сам выводит, к кому хочешь! Генри, я тебя искал, думал, вдруг ты тоже не спишь. А тут услышал голоса за дверью и решил зайти.
Он просочился в комнату, прикрыв за собой дверь, и Эдвард неодобрительно щелкнул языком:
– А разрешения спросить не надо?
– Не в такой чудесный день! То есть ночь. – Джетт шлепнулся на пол рядом с их столом. – Мама заснуть не могла, я играл ей на губной гармошке, и, представляете, помогло: она меня вспомнила! Действительно поняла, что я – это я, а не ее выдумка, и что мы правда во дворце! Она потом заснула, а я так и не смог, и, в общем, у меня к вашему высочеству два вопроса. – Он развернулся к Эдварду. – Вопрос первый: можно мы с ней тут останемся? Идти-то некуда. Уверен, мой друг король возражать не будет, но я решил прощупать вопрос со всех сторон.
– И на каком же основании вы собрались поселиться во дворце? – поинтересовался Эдвард.
– На том, что я лучший друг вашего чудесным образом найденного брата, а тот никогда не бросит человека в беде. – Джетт подмигнул Генри. – Еще я могу играть на гармошке, а ваш дорогой отец как-то сказал мне, что звуки гармошки поднимают ему настроение. Ну как, не возражаете?
– Не королевский замок, а проходной двор, – проворчал Эдвард.
– И сразу второй вопрос, – бодро продолжил Джетт, подбрасывая на ладони шахматную пешку, хотя Генри даже не заметил, как та оказалась у него в руке. – У вас нет каких-нибудь видов на Агату? То есть, проще говоря, интересует ли она вас в возвышенно-любовном, поэтическом смысле или путь свободен?
На скулах Эдварда начал проступать гневный румянец.
– Ах ты, наглец. Это самая высокородная невеста во всем королевстве, и ты думаешь, что она…
– Да не кипятитесь вы! – беззаботно махнул рукой Джетт. – Слушайте, она мне нравится, и у меня, по-моему, есть шанс. Я – парень хоть куда! Нам всем было не до любовных песен – ну, знаете, Освальд, Предел, мои односельчане, смерть вашего высочества и все такое, – но теперь мне уже хочется жить нормально. Не бежать, как заяц, а с мамой где-то обжиться, девушку найти. Да, я понимаю, Хью обрел силу Барса, и это ужасно, но, может, он как-то… ну… подзабудет про нас? Или подавится этой своей силой? – Джетт перевел дыхание и тут же зачастил снова: – Так как насчет Агаты? Она свободна? И как у вас вообще все это устроено? У нас в деревне, когда девушка нравилась парню, он просто подходил к ней и говорил: «Может, поженимся?», а она обычно отвечала: «Ну ладно, давай». Деревня маленькая, и, чтобы одной не остаться, надо соглашаться. Но у вас тут, наверное, этого маловато будет.
– Вообще-то ее когда-то прочили мне, – процедил Эдвард, покрасневший уже до цвета бордовых бархатных штор на окнах. – Она дочь хранителя казны и главной придворной дамы, а ты – простолюдин, который не умеет даже…
– Давайте проще: любите вы ее или нет? – перебил Джетт.
Эдвард с утомленным видом прикрыл глаза, но ответить не успел: в дверь опять постучали.
– Да уж заходите, – проговорил он, взглянув на часы. Без четверти три.
В комнату заглянула Агата. Она хотела уже показать Генри какую-то табличку – говорить она по-прежнему не могла, – но тут заметила, как все на нее смотрят, и настороженно замерла.
– Ну что же ты, проходи. Тебе, наверное, тоже не спалось, – сказал Эдвард тем дурацким медовым голосом, который использовал только для общения с женщинами.
Агата попыталась отступить обратно за дверь, но Джетт вскочил, подошел к ней, прихрамывая еще сильнее, чем обычно, и с небрежным видом оперся на притолоку.
– Приветик, – тем же тоном, что и Эдвард, проговорил он. – Как дела? Необычная сегодня погодка.
Генри прикрыл лицо рукой. Агата прожигала его таким взглядом, будто это он виноват, что все внезапно сошли с ума.
– Присаживайся на диван, мы рады твоей компании, – пророкотал Эдвард.
Генри едва не застонал, но Эдварда было уже не остановить: судя по всему, дело было даже не в том, чтобы понравиться Агате, а в том, чтобы позлить Джетта. Эдвард взял Агату под руку и проводил до дивана. Та с опаской села и попыталась незаметно положить в карман табличку, но Джетт, несмотря на возмущенное мычание Агаты, ловко выхватил табличку у нее из рук.
– «Генри, не спалось из-за солнца, искала тебя», – прочел он вслух.
– Это невоспитанно! – возмутился Эдвард, но, услышав следующие слова Джетта, замолчал.
– «Давай обсудим, как разобраться с Хью. Я могу быть полезной, я хочу всем это доказать, только не оставляй меня тут. Мама жаждет выдать меня хоть за кого-нибудь, раз уж Симон куда-то пропал». – Джетт помолчал, а потом лицо у него просветлело. – Я знаю, как решить этот вопрос.
– Не вздумай, – сердито перебил Эдвард. – Не до такой степени «хоть за кого-нибудь».
Оба уставились на Агату, и та, бросив на них подозрительный взгляд, вытащила из сумки, перекинутой через плечо, пачку картонных табличек с готовыми надписями. Перебрала их – Генри успел заметить: «Привет», «У меня дар понимать, как работают вещи» и «Я это починю» – и высоко подняла ту, на которой было написано «Что случилось?».
– Ничего, – быстро сказал Эдвард. – Кстати, ты прекрасно выглядишь.
Агата с сомнением оглядела свое старое малиновое платье с невероятно облезлыми кружевами, и Эдвард поспешно прибавил:
– Да, отличное платье. Принадлежало матери твоего отца, верно? А до этого ее матери. Он подарил его тебе на шестнадцатилетие, как раз перед тем, как его убили. Хороший человек был твой отец. Помню, над тобой тогда из-за платья смеялись другие девушки – кружева ценная штука, надо было вашей семье получше их хранить, а так их моль съела еще в прошлом веке. А твой отец сказал, что его мать была самой красивой женщиной во дворце и с гордостью носила это платье, ведь женщины вашего рода не боятся быть смешными, потому что они храбрее всех.
