Официально Герман работал водителем автобуса в «Коминтерне» — в общественной организации. Когда «Коминтерн» был переподчинён Фонду и рынку, водителя Неволина автоматически перевели в транспортный отдел администрации Шпального. Герман не возражал. Суть перемен он ощутил, когда ему дали крепкий городской грузовичок «Вольво», а обшарпанную «барбухайку» списали — даже не на продажу, а в утиль.
С «барбухайкой» Герман прощался один: сел в салоне и выпил водки. Он вспоминал, как Серёга вручил ему этот автобус, и они тоже выпивали в салоне; вспоминал, как в «барбухайке» парни с кастетами и цепями гоняли на акции «Коминтерна», и весь Батуев знал забубенный рыдван «афганцев» по вою движка и по визгу истёртых тормозов. В этом автобусе девки с детьми ехали «на Сцепу» на захват домов; здесь он, Герман, впервые потрахался с Мариной; здесь стояли гробы тех, кого увозили на Затягу… Целая жизнь.
А теперь — всё. «Барбухайку» — на свалку, и «Коминтерн» — туда же. Нет больше могучего и дерзкого союза «афганцев», есть масштабные и солидные бизнесы победителей, а на верхосытку при них — «Коминтерн» образца нулевых годов: скромный пункт выдачи подачек для неудачников.
В начале нулевых Щебетовский затеял грандиозное преображение Шпального рынка. Герман помнил огромный пустырь под железнодорожной насыпью, где все продавали всё; помнил, как под командованием Серёги «афганцы» дубинками и грейдерами загоняли «челноков» торговать шмотьём в недостроенное здание товарного терминала. Потом терминал превратился в чудовищный вертеп с ворьём и скупкой краденого, с наркотой, минетчицами, контрафактом и чебуреками — но уже под контролем «афганцев».
В 2001?м тяжёлая техника сровняла с землёй все шанхаи вокруг терминала. На стройплощадке задымили асфальтовые автозаводы, самосвалы везли горы гравия, панелевозы сгружали плиты, всё заросло монтажными лесами, закрытыми сеткой, затарахтела пневматика, сновали рабочие?турки. Через полтора года на месте бывшего Шпального рынка распростёрлась площадь с двумя плоскими жёлто?серыми мегамоллами.
Это уже был дискаунтер вроде «Ашана» или «IKEA». Фонтан у входа, шеренга флагштоков, весь первый этаж — парковка. Атриумы, эскалаторы, световые пирамиды вместо потолков, стекло и длинные витрины, указатели, кафе, тележки, банкоматы, персонал в униформе, и всюду — музыка. В первом корпусе — в былом товарном терминале — Герман еле опознал то место, где девять лет назад на бетонном полу в крови лежали сестрички?лисички…
Не только Шпальный рынок менялся, но и весь город Батуев тоже. В центре, среди обкомовских кварталов, поднялись фасеточные башни из чёрного и синего стекла — практически небоскрёбы. Вокруг пруда кое?где уложили набережные, а сам пруд почистили — вытащили со дна короб затопленного ресторана «Нептун». Навели порядок в ЦПКиО: там вновь заработали разноцветные карусели и завертелось колесо обозрения (по слухам, при уборке в парке нашли много могил — то ли бомжовских, то ли бандитских).
Повсюду в городе строились супермаркеты. Герман вспоминал свой первый поход в супермаркет, вспоминал, как злилась Марина… Почти везде улицы ночью были освещены. Исчезли бронированные киоски. В привычных перспективах то и дело вдруг обнаруживались высотки точечной застройки, и в котловане напротив домов «на Сцепе» тоже начали возводить какую?то громадину. «Спортсменский» стадион «Динамо» опять стал стадионом, а не авторынком; «Чунга», бобоновское логово, опять стала детским бассейном «Чунга?Чанга». «Юбиль» перестроили в развлекательно?деловой центр «Вандерленд». А ликёро?водочный завод, за который зарубились Егор и Гайдаржи, вовсе снесли: вместо него воздвигли жилой комплекс «Линкор».
Ушли бандиты и банкиры, пришли мошенники и менты. Мир оплела сеть интернета. Все заговорили друг с другом по мобильным телефонам, и стало непонятно, как раньше обходились без них. Герман теперь обедал в фастфудах, а расплачивался за разные услуги карточкой в «платоматах» (ещё даже не придумали, как называть эти стойки с экраном и щелью для купюр).
По вечерам Герман с Танюшей просто мирно смотрели телевизор. В стране началась ещё одна чеченская война. Горделивые кавказские джигиты взрывали жилые дома и самолёты, брали в заложники детей. Бред какой?то. Обмотанные взрывчаткой шахидки как роботы шли сквозь людские толпы на вокзалах и в метро. Иногда по телику показывали убитых главарей: они валялись с плаксиво открытыми ртами и зачем?то оголёнными животами.
Террористы в Америке захватили пассажирские лайнеры и таранили «башни?близнецы» в Нью?Йорке. В ответ американцы и британцы вошли в Афганистан. Герман вновь видел эти сухие горы с западинами меж рёбер, эти нищие селения из камней и глины, этих улыбающихся бородачей в хламидах — работающих на опиуме посредников между Кораном и автоматом…
А ведь всё то же самое. Вроде столько нового, а ничего не изменилось. Это если по большому счёту. Опять кто?то ведёт войну в горах. И он, Герман Неволин, всё равно — никто. Как тогда, на той войне, где он был солдатом. Там он работал шофёром, и сейчас он шофёр, и будет шофёром, аминь. Это навек, и уже точно известно, что навек; без шансов. Но почему? — думал Герман перед телевизором, обнимая за плечи Танюшу. Конечно, он не герой, как Серёга Лихолетов. Однако он тоже боролся. Он не бездельник, не алкаш, не трус — и всё равно ничего не добился. А ему так надо иметь в жизни хоть что?то, чтобы раздуть угли в душе Танюши, чтобы остановить её угасание в духоте обыденного пренебрежения, чтобы спасти свою Пуговку от несчастья, которому нет ни имени, ни облика.
У Танюши, как и у Германа, тоже всё оставалось по?прежнему: она работала парикмахершей всё в той же «Гантели». И по?прежнему Танюшу травила Анжелка Граховская. А может, и не травила даже, а просто задвигала по работе, но задвигала так, что Танюша тотчас сжималась и отступала. Если Анжелка считала, что какое?нибудь благо (удобное кресло, щедрый клиент, премия) достаётся не ей, а Таньке, то это несправедливо: у Куделиной нет «ни ребёнка, ни котёнка», а у неё, Анжелки, — трое детей.
С Анжелкиной подачи все парикмахерши в «Гантели», девчонки и тётки, относились к Тане будто к неполноценной. Таня была той собачонкой в стае, которую всегда кусают, но не изгоняют, потому что рядом с ней хоть кто будет выглядеть альфой, претендующей на более крупный кусок добычи. А Танюша терпела и не увольнялась. Зачем? На другой работе снова начнут приставать с вопросами про детей, начнут за спиной выяснять, что да почему. В «Гантели» девки хотя бы уже всё знают и не спрашивают.
Каждый год с апреля по октябрь Танюша с Германом переезжали из общаги в квартиру Танюши (Яр?Саныч перемещался на сельхозработы в Ненастье), и Герман научился узнавать жену по шагам в подъезде. И много раз он слышал, как эти шаги замирали за десять ступенек от квартиры — Танюша стояла на лестнице и плакала. А Герман горбился за дверью квартиры в прихожей и ждал, когда Таня вытрет слёзы и позвонит.
Ей было больно любое общение, потому что оно обязательно выводило на вопрос «а дети есть?», и потом — «а почему нет?». Среди тех, кто стригся в «Гантели», ездил с Танюшей на троллейбусе или покупал продукты в том же супермаркете, что и Танюша, не было богачей, и женщинам нечем было хвастаться: ни мехов, ни жемчугов, ни «кадиллаков». Оставался лишь один критерий для превосходства — дети. И Танюшу никто не щадил. «Куда прёшь, не видишь — ребёнок?» «Пропустите к кассе без очереди, у меня коляска на улице!» «Сначала своего роди, а потом учи!» «Ясное дело, на детей она последние копейки не тратит, вот сапоги себе и покупает!»
Ребёнок оправдывал всё. Оправдывал мужа?алкаша. Огромную жопу. Дурное настроение. Образование в восемь классов. Опоздание на работу. Кандидатуру мэра. Старую шубу. Скандал в поликлинике. Тариф сотовой связи. Отсутствие машины. Все неудачи ребёнок превращал в победы, потому что неудачи объяснялись жертвами во имя ребёнка. Рожая, можно было ничего не делать сверх того, что назначено природой, и требовать с мужа, с родителей, с государства. Ребёнок объяснял даже другого ребёнка. И поэтому бездетная женщина оказывалась вне жизни, вне общества. В новом мире обмана и несправедливости дети были протезами успеха, костылями. А Танюша не имела этих костылей и падала, падала на каждом шагу.
