Взревев, Басунов стряхнул Таньку, махая рукой, будто обжёгся, а Танька мгновенно вскочила с дороги и снова напрыгнула на него, подвывая и задыхаясь. Она всегда была овца, и у неё всё отняли, и теперь она отчаянно дралась за последнее, что у неё было: жертва взбунтовалась, агнец взбесился. Танюша рвала бушлат на Басунове, отдирала пуговицы, пыталась укусить Басунова в лицо, толкала его назад, прочь от Германа, лежащего на дороге.
Басунов отшиб её ударом кулака, но выронил пистолет; наклонился за пистолетом — Танька, растрёпанная, в разметённой одежде, обвилась вокруг ноги, чтобы повалить его, и он отшвырнул её пинком, и с полной силой пнул ещё раз, чтобы она откатилась, и передёрнул затвор и протянул к Неволину такую длинную, длинную, длинную руку…
А потом голова у него взорвалась изнутри белым огнём.
Дибич стрелял издалека, от поворота в проулок, но целился в башку.
И Басунов рухнул на дорогу рядом с хрипящим Неволиным, которого лихорадочно ощупывала и оглаживала эта маленькая истерзанная женщина.
Она была бесконечно счастлива. Герочка жив. Его спасут, его вылечат. У неё есть Герочка, есть навсегда. Есть, ради чего жить, есть смысл и цель. Ну и пусть его посадят в тюрьму, она будет ждать его, будет писать ему, ездить к нему, она будет жить ради него и обязательно дождётся его, и прижмётся к нему, и попросит у него прощения, и потом, когда придёт её срок, умрёт рядом с ним, но это будет нескоро, нескоро.
Дибич отошёл в сторону и достал телефон.
— Георгий Николаевич? Да, снова новости… Ваш Виктор Басунов убит. Ну, вот так повернулось. А Неволин жив. Ранен, большая кровопотеря, но «скорую» уже вызвали, приедет с минуты на минуту. Выживет. Я понимаю. Георгий Николаевич, обещаю вам — он выживет. Не волнуйтесь, я ничего не спрашивал. Уверен, он скажет. У меня есть ощущение, что ему уже не надо.
Герман лежал на дороге в странном полуобморочном и блаженном тепле, словно бы начал врастать в землю, и от этого было хорошо. Он молча смотрел на Танюшу, прижимая рукой её ладошку к своей скуле. «Индия не получилась, родная моя, — хотел сказать он. — Но я увёл тебя из Ненастья».
Вокруг ходили и разговаривали оперативники и врачи; сипло трубя, мимо проехали пожарные автоцистерны и обдали снежной пылью. Сиял уличный фонарь, пылали фары «скорой помощи». За синими крышами дач, за кронами неурожайных яблонь чёрный небосвод с краю багрово потеплел. Но это был отсвет пожара, а не рассвета. Рассвет разгорался невообразимо далеко от деревни Ненастье — над хребтами Гиндукуша, над побережьем Малабара. Ненастье пока ещё лежало в темноте этой долгой субботы. Хотя на Земле, пусть и очень далеко, всё равно уже началось воскресенье.
