Он знал, что матери здесь тоже ужасно одиноко. Она пыталась заполнить дни хозяйством, утренней гимнастикой, душем, завтраком, чтением, возней в саду, а вечера — индийскими мыльными операми по телевизору. Когда Бабы-джан не было дома, а такое случалось часто, она всегда носила серые треники и кроссовки, лицо не красила, волосы стягивала в узел на затылке. Редко открывала шкатулку с украшениями, где у нее хранились кольца, ожерелья и серьги, которые Баба-джан привез ей из Дубая. Иногда она часами разговаривала с кабульскими родственниками. И лишь когда ее сестра и родители навещали их раз в два-три месяца по нескольку дней, Адиль видел ее оживленной. Она облачалась в длинное цветастое платье и туфли на высоком каблуке, наносила макияж. Глаза у нее сияли, а смех разносился по всему дому. И лишь тогда Адиль замечал проблеск того, кем она была раньше.
Когда Баба-джан уезжал, Адиль с матерью старались быть друг другу отдушиной. Вместе складывали пазлы, дулись в гольф и теннис на Адилевой игровой приставке. Но больше всего Адиль любил строить с матерью домики из зубочисток. Мать рисовала трехмерный план дома на листе бумаги — с крыльцом, остроконечной крышей, с лестницами внутри и стенками, отделяющими комнаты друг от друга. Они сначала строили фундамент, потом возводили внутренние стены и лестницы, убивали целые часы на обмазку зубочисток клеем, оставляли секции на просушку. Мать говорила что, когда была молодая, еще до свадьбы с отцом Адиля, — мечтала стать архитектором.
Они как раз возводили небоскреб, когда она рассказала Адилю историю про то, как они с Бабой-джан поженились.
Он вообще-то сделал предложение моей сестре.
Тете Наржис?
Да. Еще в Кабуле. Он ее увидел однажды на улице и все. Решил жениться. Явился к нам домой на следующий день — он и пятеро его людей. В общем, вломились к нам. Все в сапогах.
Она покачала головой и рассмеялась, будто Баба-джан так пошутил, но не так, как смеялась, если считала что-то забавным.
Видел бы ты, какие лица были у дедушки с бабушкой.
Они уселись в гостиной — Баба-джан, его люди и ее родители. Она была на кухне, заваривала всем чай, а они там разговаривали. Незадача, сказала она, — сестра ее Наржис уже была помолвлена с двоюродным братом, который жил в Амстердаме, учился на инженера. Как же они расторгнут помолвку? — спросили родители.
И тут вхожу я, несу поднос с чаем и сластями. Наливаю им чаю, ставлю еду на стол, твой отец смотрит на меня и, когда я уже собралась уходить, говорит: «Может, вы и правы, господин. Несправедливо расторгать помолвку. Но если скажете, что и эта занята, мне ничего не останется как решить, что я вам не нравлюсь». И смеется. Вот так мы и поженились.
Она взялась за тюбик с клеем.
Он тебе нравился?
Она слегка пожала плечами. Если честно, я больше боялась, чем что-то еще.
Но сейчас он тебе нравится? Ты же его любишь.
Конечно, люблю, — сказала мать Адиля. — Ну и вопрос.
Ты не жалеешь, что вышла за него замуж.
Она отложила клей и помедлила пару секунд, прежде чем ответить.
Посмотри, как мы живем, Адиль, — проговорила она. — Посмотри вокруг. О чем жалеть?
Она улыбнулась и нежно потянула его за мочку.
Ну и кроме того — у меня бы в противном случае не было тебя.
Мать Адиля выключила телевизор и уселась на пол, отдуваясь, утирая полотенцем пот с шеи.
— Давай ты сегодня сам чем-нибудь займешься? — сказала она, потягиваясь. — Я сейчас в душ, потом есть. А потом собиралась позвонить твоим дедушке с бабушкой. Уже пару дней не разговаривали.
Адиль вздохнул и встал.
У себя в комнате — этажом ниже и в другом крыле — он взял футбольный мяч, натянул форму Зидана, которую Баба-джан подарил ему на последний день рождения, на двенадцать лет. Спустившись вниз, обнаружил, что Кабир заснул; газета лежала у него на животе, как одеяло. Адиль стащил банку яблочного сока из холодильника и вышел наружу.
Он прошел по гравийной дорожке к главному выходу с территории. Будка, где обычно стоял охранник, пустовала. Адиль знал режим часовых. Он осторожно открыл ворота и шагнул наружу, прикрыв за собой створку. Почти тут же ему почудилось, что по эту сторону стены дышать легче. Бывали дни, когда территория особняка слишком уж походила на тюрьму.
Он двинулся вдоль стены, оставаясь в ее широкой тени, подальше от главной дороги. Тут, на задах особняка, располагались сады Бабы-джан, которыми он очень гордился. Несколько акров длинных параллельных рядов груш, яблонь, абрикосов, вишен, фиг и мушмулы. Адиль с отцом подолгу бродили по этим садам, Баба-джан сажал его к себе на плечи, и Адиль мог сорвать пару спелых яблок. Между забором и садом была полоса пустой земли — ну или почти пустой, если не считать сарая, где садовники хранили инвентарь. А еще там был плоский пень, похоже оставшийся от громадного старого дерева, что тут когда-то росло. Баба-джан с Адилем однажды посчитали кольца, и оказалось, что дерево, наверное, видало армию Чингисхана. Отец сказал, горестно покачав головой: кто бы ни был тот, кто срубил это дерево, он попросту дурак.
День был жаркий, солнце шпарило с неба такого безупречно синего цвета, как на картинках, какие Адиль рисовал карандашами, когда был маленький. Он поставил банку с соком на пень и взялся тренировать чеканку. Его личный рекорд — шестьдесят восемь ударов без касания мячом земли. Он установил этот рекорд весной, теперь же лето было в разгаре, а он все пытался побить его. Адиль достучал до двадцати восьми, когда почувствовал, что за ним наблюдают. Это был мальчик — тот самый, что приходил со стариком, пытавшимся поговорить с Бабой-джан на церемонии открытия школы. Сейчас он сидел на корточках в тени кирпичного сарая.
— Ты что здесь делаешь? — спросил Адиль, пытаясь рявкать, как Кабир, когда тот говорил с незнакомцами.
— Сижу в теньке, — ответил мальчик. — Не сдавай меня.
— Тебе здесь быть не положено.
— Да и тебе.
— Что?
Мальчик хмыкнул.
— Неважно.
Он потянулся и встал. Адиль вгляделся, не оттопырены ли карманы у мальчика. Может, он пришел фрукты воровать. Мальчик подошел к Адилю, поддел мяч ногой, пару раз подбросил его и пяткой пнул Адилю. Адиль поймал мяч, пристроил подмышкой.
— Ваш бандит вынудил нас с отцом ждать на дороге. Никакой тени. И ни единого облака на небе.
Адиль почувствовал, что надо вступиться за Кабира.
— Никакой он не бандит.
— Ну, «калаш» свой он нам хорошенько засветил, точно тебе говорю. — Мальчик посмотрел на Адиля с ленивой насмешливой улыбкой на губах. Уронил плюху слюней к своим ногам. — А ты, я гляжу, фанат бодливого.
Адиль мгновение соображал, о чем речь.
— Нельзя судить его по одной ошибке, — сказал он. — Он был лучшим. Он был волшебником полузащиты.
— Я видал и получше.
— Да-а? И кого же?
— Марадону.
— Марадону? — переспросил Адиль, негодуя. Он уже спорил на эту тему с одним из сводных братьев в Джелалабаде. — Марадона был жулик! «Рука Бога», помнишь?
— Все жульничают и все врут.
Мальчик зевнул и собрался уходить. Примерно с Адиля ростом, может, чуть выше, и почти того же возраста, подумал Адиль. Но как-то так он ходил, что казался старше, — не спеша и с таким видом, будто все уже примелькалось и ничто не удивляло.
— Меня зовут Адиль.
— Голям.
Они пожали друг другу руки. У Голяма оказалась крепкая хватка, а ладонь сухая и мозолистая.
— А тебе сколько лет?
Голям пожал плечами:
— Тринадцать, наверное. Может, уже и четырнадцать.
— Ты, что ли, не знаешь, когда у тебя день рождения?
Голям ухмыльнулся:
— Ты-то свой наверняка знаешь. Прямо-таки отсчитываешь.
— А вот и нет, — ощетинился Адиль. — В смысле, не отсчитываю.
— Мне пора. Меня отец ждет один.
— Я думал, это твой дед.
— Неправильно думал.
— Хочешь, поиграем в штрафную? — спросил Адиль.
