Я невесело фыркнула:
– Что? Ты в прошлой жизни был психотерапевтом?
Кэм скорчил рожу:
– Вот в таком меня еще никогда не обвиняли. Знаешь, обычно женщины просили меня рассказать о себе. А первая, о ком интересно услышать мне, тут же затыкает мне рот. Не слишком лестно для моего эго.
Он примирительно улыбнулся, и я припомнила момент, когда впервые увидела его. Тогда Кэм уговаривал Бекку, а я подумала, что сделала бы все, о чем меня просят с такой улыбкой.
Забавно, как все может измениться за какую-то пару недель.
Кэм заметил, как потемнели мои глаза, и тоже погрустнел:
– Ладно, Джо, спроси меня о чем-нибудь. О чем угодно, что хочешь знать.
Я подняла бровь: «О чем угодно?» Значит ли это, что он действительно хочет мне помочь? Ладно, я знаю способ это выяснить. Мой взгляд упал на татуировку на его руке – на ту, где черные затейливые буквы гласили: «Будь Каледонией».
Переливчатый голос Бекки зазвучал у меня в голове: «…не трудитесь спрашивать, какого дьявола это значит, потому что он все равно вам не скажет».
– Джо?
Я подняла глаза от татуировки к его заросшему щетиной лицу.
– Что означает эта надпись – «Будь Каледонией»?
Левый уголок его рта пополз вверх, а глаза блеснули.
– Отличный ход.
Я была заранее готова к разочарованию. Не могу же я быть настолько важна Кэму, чтобы он взял да открыл мне тайну своей татуировки. Мой вопрос докажет, что его интерес – всего лишь любопытство и мне пора снова начинать злиться и досадовать, что он знает о моей жизни больше, чем следует.
Кэм расслабленно откинулся в кресле, не отрывая взгляда от моих глаз, и его ответ застал меня врасплох:
– Это слова, которые мне сказал отец.
– Твой отец? – переспросила я, изумленная самим фактом его ответа.
Что бы это могло значить?
Кэм кивнул с задумчивым и немного отсутствующим видом, говорившим, что мой собеседник погрузился в воспоминания.
– Я вырос в Лонгниддри, с обожающей меня матерью и заботливым отцом. Я никогда не встречал пару, любившую друг друга и своего ребенка больше, чем они. И это не считая того, что брат отца, мой дядя, о котором я как-то упоминал, стал мне как второй отец. Он всегда был открыт для меня и готов прийти на помощь. Мы жили сплоченной и дружной семьей. Но когда у меня наступил переходный возраст, я прошел через все то же, через что проходит каждый подросток. Ты стараешься понять, определить, кто ты такой, и остаться верным этому, даже если люди вокруг кажутся такими непохожими на тебя. Все время себя спрашиваешь: а вот это я? Пубертат делает тебя самым настоящим засранцем, вредным и капризным, но все это стало еще хуже, когда мне исполнилось шестнадцать. Тогда родители усадили меня и сообщили, что я приемный.
Такого я не ожидала. У меня просто челюсть отвисла.
– Кэм… – сочувственно начала я и умолкла под его острым взглядом.
Он чуть качнул головой, будто говоря: «Теперь-то все в порядке».
– Тогда меня это совершенно оглушило. В мире внезапно появились два человека, которые бросили меня, которые по каким-то причинам не полюбили меня достаточно, чтобы хотеть со мной жить. И кем они были? Какими они были? Если мама и папа – не настоящие мои родители, тогда кто же я, черт подери, такой? То, как я смеялся, не имело никакой связи с папиным смехом, а я-то думал… Их мечты, их таланты… Сама возможность того, что вся их доброта, ум и увлечения перейдут ко мне, вдруг исчезла. Кем же стал я? – Он печально ухмыльнулся. – Ты не осознаешь, как важно ощущать, что принадлежишь чему-то, являешься частью семейного наследия, пока у тебя это не отберут. Такое чувство – просто огром ная часть растущей личности, полного ее раскрытия, и я изрядно мучился какое-то время, после того как выяснил правду. Я стал вести себя как последний козел: прогуливал занятия, напивался, чуть не уничтожил свои шансы закон чить школу с отметками, достаточными для поступления в Колледж искусств в Эдинбургском университете, чтобы учиться графическому дизайну. Я оскорблял маму, игнорировал отца. Я постоянно думал о том, как бы найти своих кровных родителей – просто ничто другое в голову не лезло. В остальном же я словно вознамерился разрушить все, чем я был, в надежде найти того, кем считал себя обязанным стать. Через пару месяцев я взял машину отца погонять. По счастью, мне не встретилась полиция. Зато встретилась стена. Я разбил машину вдребезги, и отцу пришлось приехать и забрать меня. Я был пьян. Ошеломлен и перепуган. А отец после словесного разноса меня на атомы за то, что я подверг такой опасности свою жизнь и жизни других людей на дороге, повел меня к морю. И то, что он сказал мне в тот день, переменило мою жизнь.
– «Будь Каледонией», – тихо произнесла я.
– «Будь Каледонией». – Кэм усмехнулся, в его глазах светилась любовь к человеку, который стал ему отцом. – Он сказал, что имя Каледония нашей земле, Шотландии, дали не мы, а римляне. Я привык к тому, что он иногда выдает по случаю какие-то исторические факты, и решил, будто меня ждет очередная занудная лекция. Но сказанное им в тот день изменило для меня все. Он придал всему иную перспективу, более широкий контекст. Знаешь, мир всегда будет стараться сделать тебя таким, как ему нужно. Люди, время, события – все они пытаются там отрезать, тут приклеить и заставить тебя поверить, будто ты не знаешь, кто ты. Но совершенно неважно, кем тебя стремятся сделать и какое имя дать. Если ты останешься верен себе, то сможешь пресечь любые махинации и по-прежнему остаться собой подо всем этим. «Будь Каледонией». Пусть кто-то дал это имя нашей земле, но землю оно не изменило. И более того, мы приняли это имя, стали им пользоваться, но не изменились под него. «Будь Каледонией» я вытатуировал на своей руке, когда мне исполнилось восемнадцать, чтобы эта фраза каждый день напоминала мне о его словах. – Кэм улыбнулся несколько уныло. – Блин, если бы я знал, сколько раз меня спросят, что это значит, то поместил бы надпись на какое-нибудь другое, не такое видное место.
На мои глаза опять навернулись слезы, когда я увидела, как лицо Кэмерона изменилось от шутки: оно стало совсем мягким, расслабленным. Грудь моя болела от переполняющего ее чувства, которое мне крайне редко доводилось испытывать, и я поняла, что это радость. Я была рада за него – рада, что в его жизни есть такая любовь.
– Похоже, он замечательный отец.
Я знала, что если бы такая любовь была в моей жизни, то я стала бы совсем другой.
Кэм кивнул и поднял глаза, улыбнувшись мне:
– У меня чудесные папа и мама. – Его взгляд уплыл вверх, к потолку, но даже под таким углом я увидела, как он помрачнел. – Иногда вспоминаешь об этом только в такие дни, как сегодня.
– Ты же позвонишь им, когда я уйду?
Он смущенно ухмыльнулся, и мое сердце сжалось при виде проступившей на его скулах легкой краски.
– Наверное, – невнятно пробормотал он.
– Я ужасно рада за тебя, Кэм. – Я нервно поправила платье, в котором так и ходила со вчерашнего обеда. – Не могу себе представить, каково это: гадать, кто твои настоящие родители. Но вот чувство, что тебя отвергли те самые два человека в целом мире, которые вроде бы должны были любить, мне вполне знакомо. Не лучшее ощущение, чего уж там. Я бы не глядя махнулась всем, что было в моей жизни, на твое.
Взгляд Кэма снова пригвоздил меня к дивану.
– А что именно было в твоей жизни?
Я снова разгладила платье на коленях дрожащими руками:
– Знаешь, единственный человек, который знает всю правду о моей жизни, это Джосс.
– Не Малкольм? Не Элли?
– Нет. Только Джосс. Я не хочу, чтобы кто-то еще знал.
– Так чертовски много приходится носить в себе и делать самой.
– Кэм… – Я наклонилась вперед, изучая его лицо заплаканными глазами. Мой пульс гнал как бешеный, пока я пыталась понять, стоит все-таки ему довериться или нет. – Я…
– Джо, – он тоже подался вперед, и все мое тело напряглось от его спокойного и уважительного сочувствия, – то, что я сейчас рассказал тебе – о моем усыновлении, о татуировке, – только горстка людей во всем мире знает об этом. Мама, папа, Пити и Нейт. И теперь ты. Мы с тобой сегодня знакомимся заново. Я не тот козел, который осуждал тебя и смешивал с дерьмом, каждый раз ошибаясь. Доверься мне. Пожалуйста.
