— Женька, повыше лепи! Давай справа еще одну! А вот ту, синенькую, в угол крепи, за штору! — советует мне полненькая Аида Петрова и отходит на несколько шагов полюбоваться на созданную нами красоту.
— Зачем за штору, Аид? Все равно ведь не видно! — удивляюсь я.
— Женька, много ты понимаешь! — возражает девушка. — Здесь не видно, а с улицы картина маслом должна быть! Окно-то над деканатом! Ой, Воробышек! — восклицает она, сделав еще шажок назад. — Что-то мне синенькая уже не нравится, какая-то она скучная!
Я задираю голову, смотрю на снежинку и соглашаюсь с девушкой. Действительно, на фоне перламутровых снежинок простенький синий кружок из цветной бумаги смотрится плоско и уныло.
— Давай дождик добавим, — предлагаю я. — И, Аид, — прошу на ее согласный кивок, — возьми у Боброва скотч и с десятка два булавок для штор, а то у меня тут еще на парочку и все.
Петрова приносит скотч, я нарезаю снежинки и подвигаю стремянку вверх по возвышению к самому дальнему окну. Здесь портьеры тяжелые и страшно длинные, видимо, оставшиеся в аудитории со времен портативного видеопроектора и просмотра научно-обучающих студенчество фильмов. Совершенно определенно, со входа никто и не заметит наших с согруппницей усилий, но мы с Петровой решаем, что общая картина должна быть выписана до конца и выглядеть с улицы достойно, а потому с трудом раздвигаем до половины шторы и принимаемся за дело. Она нарезать скотч и подавать снежинки, а я эти самые снежинки крепить к стеклу.
Уже почти три — скоро должна явиться с общего для преподавателей собрания у ректора куратор, и в преддверии ее появления в аудиторию вваливаются еще две группы — четвертый курс.
Я вижу Люкова сразу из своего закутка. Как всегда весь в темном, он заходит в толпе парней и немногочисленных девушек в лекционную и вместе со всеми останавливается оглядеть кафедру. Скупо кивает на приветствие каких-то малознакомых ему студентов, бросает сумку на стол и внимательно скользит глазами по головам.
Я не видела его с нашей последней встречи у него дома и с неожиданной тоской смотрю на высокую фигуру, чувствуя, что соскучилась по парню. Соскучилась по его холодному голосу, по уверенному развороту плеч, по обволакивающему ноздри мужскому аромату можжевельника и горького апельсина, и по пронизывающему, сканирующему меня насквозь, словно рентгеновский луч, льду карих колючих глаз.
«Что с тобой, Воробышек?» — задаюсь вопросом, и не могу найти ответ.
— Жень, ну ты тут сама закончишь, да? Ерунда же осталась! Вон, Рябуха скотч просит, не унимается. Пойду отнесу, — говорит, возвращая меня в реальность Петрова, и машет рукой невысокому чернявому парнишке, занятому новогодним плакатом. — Да сейчас, Юрок! Не вопи! Уже бегу!
— Хорошо, Лид, — соглашаюсь я, и вместо того, чтобы продолжать глазеть на Люкова, решаю заняться неоконченным делом.
Возле парня нарисовалась Лиза Нарьялова и еще одна, незнакомая мне девчонка. Троица улыбается, а я ловлю себя на том, что смотреть на них мне почему-то не нравится.
Я отворачиваюсь к окну, забираюсь по стремянке выше и клею к стеклу украшение. Отрываю от ленты серебристый дождик и вплетаю его в махровый узор снежинки. Отодвигаю рукой закрывающую обзор портьеру и оцениваю критичным взглядом общую рукотворную композицию, когда неожиданно срабатывает вибро-сигнал телефона, сообщая о приходе сообщения.
Я зажимаю кусок скотча зубами и привычно лезу рукой за трубкой в задний карман брюк, ожидая получить очередную эсэмэску от мамы или Крюковой. Но вместо весточки от них я вдруг читаю:
«Привет. Как зачет?» — три слова от абонента под подписью «Илья Люков».
Илья не знает, что я в аудитории, понимаю я. Иначе вряд ли бы выбрал общение посредством телефона прямому вопросу. Но бежать к нему и сообщать при всех в голос как, мне неудобно, да и не хочется нарушать интимное тет-а-труа, и потому я отвечаю:
«Привет. Сдала».
«И?» — тут же спрашивает он.
«Тройка. Воспользовалась твоей работой. Спасибо».
Я выглядываю из-за портьеры и вижу, как парень отвлекается на короткий ответ русоволосой девушке. Она тут же что-то щебечет ему, кокетливо жмет плечиком и смеется. Отмахивается от какой-то шутки Лизы Нарьяловой — едкой и недоброй, судя по выражению лица девушки, а я получаю от Люкова следующее:
«Неплохо?»
Он усаживается на парту, опускает телефон на бедро и ждет — теперь его развлекает монологом красотка Нарьялова, а мне вдруг глядя на них, зная, насколько эти двое были близки, совсем не хочется ему отвечать.
«Воробышек?» — легко набивает Илья экранные клавиши пальцем руки. — «Так как?»
«Просто отлично!» — не скромничаю я.
«Довольствуешься малым? Как насчет повинной ренты? Или ты уезжаешь?» — тут же нескромно напоминает он о долге, и я откликаюсь:
«Нет. Конечно. Когда?».
Не знаю, что чувствуют стоящие перед Люковым девушки, но у меня появляется странное чувство, что Люков разговаривает только со мной. Даже вошедшая в аудиторию и встреченная всеобщим свистом и аплодисментами преподаватель термодинамики и физики — нарядная и счастливая, как никогда, София Витальевна, не мешает ему написать…:
«Завтра. Часа в два?»
…А мне ответить:
«Хорошо».
Студенты сбиваются у кафедры в шумящую толпу, старосты вручают Софии цветы и подарки, и кто-то шибко громкий и деятельный басистым криком сообщает о желании присутствующих сделать общее фото курса с любимым доцентом на память. Ромка Зуев — университетский репортер и самореализующийся на ниве университетских сплетен и событий журналист — взбирается на стул, настраивает фотоаппарат и начинает двигать сползающиеся к преподавателю ряды…
— Третий курс, куда прём, когда здесь старшие?! — невежливо рычит он. — Соблюдаем субординацию, блин! А ну-ка, лопухи, сдвигаемся! Парни, давайте девчонок вперед, а то за вашими широкими спинами наши ромашки затерялись! Девушки, больше радости на лица! Помните — фото уйдет в века! И не стесняемся! Обнимаем сильный пол и определяемся в симпатиях! Верка, Чернова! Ну дай Кравченко за талию подержаться, что ты как ни разу не Мона ни Лиза, да не укусит он тебя! Вот так! Ребята справа — все на кафедру! А вы всей компашкой вниз! Та-ак, кто тут у нас еще не в кадре…
Люков стоит рядом с парнем — Стасом, кажется, и вновь смотрит в толпу. Его талию обвивают руки блондинки, и это обстоятельство, похоже, совсем не смущает его. Он то поднимает телефон, то опускает, то хмуро оглядывается на дверь… Отвечает коротко на чей-то звонок… И вдруг, словно в каком-то неожиданном порыве, пишет мне:
«Воробышек, ты где?»
Я опираюсь спиной об откос окна и замираю. Странный вопрос для Люкова. Какая ему разница «где»? Он так же неожидан для меня, как незнакомое раздражение, появившееся в груди при взгляде на парня. И какая разница мне, кто с ним рядом?
Я оборачиваюсь, отодвигаю портьеру и вижу, как рука Ильи опускается на спину девушке. Она тут же улыбается и теснее прилипает к нему под ободрительные крики Зуева: «Теснее, еще теснее сдвиньсь! Уши из кадра торчат! Ну, все влезли?». Перебрасывает накрученные локоны на плечо и игриво приподнимает к подбородку плечико — стройное и красивое.
— Стоять! Воробышек! Женька, ты где?! — кричит от кафедры верный Колька и, заметив мои ноги на стремянке, оставив у бока скучающую Петрову, командует: — Зуев, подожди!
— Здесь, Коль! — отвечаю я, машу рукой и легко спрыгиваю со стремянки. Мне не хочется заставлять ждать такое количество людей, а потому я бегу по проходу и с визгом влетаю в протянутые руки Невского. Не знаю, что творится у парня в голове, но он хватает меня на руки, подкидывает, и, смеясь, становится в первом ряду.
— Теперь все! — кричит Ромке, и тот, прыская от смеха, делает общие снимки. — Поймалась, птичка! Чиизз!
Я чувствую колючий взгляд Люкова вспыхнувшим затылком, хоть и стараюсь не смотреть на него, но Невский не спускает меня с рук, дурачась, даже тогда, когда народ расползается от кафедры и чествует преподавателя.
