- Не утруждайся, Дарк, твои приёмчики на меня не действуют…
Резко замолчала, потому что он вдруг откинул голову назад, громко рассмеявшись. И мы оба знали, что это была откровенная ложь, потому что этому негодяю удавалось то, что не удавалось никому и никогда. То, о чём говорил Росс - не просто вывести меня из равновесия, а удерживать меня в состоянии, близком к атаксии, постоянно.
Дарк посмотрел прямо на меня, и я застыла, чувствуя, как вдруг стало нечем дышать в комнате. Да…рядом с ним иногда тяжело сделать вздох, будто над твоей головой на самом деле сомкнулся целый океан, и тебе не остается ничего, кроме как хвататься руками за воду, просачивающуюся сквозь пальцы рук в никуда. И можно сколько угодно пытаться выбраться на поверхность, чтобы сделать тот самый важный спасительный вдох, но, если не умеешь плавать, тебя утянет вниз, независимо от твоего желания. Мне повезло…в какой-то мере. Я прекрасно умела плавать. Так, по крайней мере, я думала.
- И я разрешаю тебе звать меня просто по фамилии, без упоминания должности. Хотя для человека, который разузнал столь многое обо мне и моей семье, ты слишком неправдоподобно путаешься в таких мелочах.
- Вы смотрите, госпожа следователь, но не видите. - прозвучало жёстко, с какой-то непонятной злостью, - Вы смотрите на мою одежду, вы смотрите на эмоции на моём лице, вы замечаете их, но не видите за ними меня. Вы пытаетесь дать объяснение моей мимике, жестам, речи…но вы слышите мои слова, а не слушаете их.
Он рывком поднялся на ноги и, преодолев расстояние между нами, остановился прямо напротив меня, глядя сверху вниз.
- Возможно, вы видите то же, что видят остальные…одежду, лицо, движения. Не более того. Вы спросили меня про расследование...но вы ведь тоже ведёте своё, официальное. Вы, наверняка, были в домах тех детей. И что-то определённо вам должно было не понравиться. И вы не понимаете сами, что именно. Ведь так?
- Откуда ты…, - и сразу же замолчала, предпочитая думать, что он знаком с этапами проведения следствия, а не следил за мной.
- А не понимаете вы, - продолжает, словно не слыша меня, и я понимаю, что впервые вижу его настолько возбуждённым, и что мне нравится видеть его именно таким, а не равнодушным подонком с непроницаемой маской вместо лица, - потому что, как и со мной, вы просто смотрели. Вы запоминали, вы задавали вопросы и затем анализировали полученные ответы. Но вы не видели.
- Чего, Дарк? Что видишь ты, чего не дано увидеть мне? Не дано увидеть таким, как я?
Цитируя его же, с удовольствием смотреть, как прищурился напряжённый взгляд. Дарк полоснул им по всей моей фигуре быстрым движением и снова остановил его на моём лице.
- То, что не вписывается в рамки ваших взглядов. Вы знаете, говорят, что слух человека неспособен уловить некоторые частоты, они для него слишком низкие или, наоборот, слишком высокие. В любом случае они воспринимаются им как тишина. Но это не значит, что в этот момент вокруг него не существует ни единого звука. Абсолютного безмолвия не существует априори. Просто что-то мы способны услышать, а что-то человек никогда не воспримет в силу физиологии. Так же и со зрением. Вы, Ева, смотрели на благополучные семьи, убитые горем от потери ребенка. Вы осматривали комнаты этих детей, изучали их дома и, я уверен, их окружение и друзей. Возможно даже, вы исследовали игрушки, в которые они игрались. Эти мёртвые дети. Но разве вы видели что-то другое? Что-то, кроме картинки образцовой, некогда счастливой семьи?
- Экспертиза подтвердила наличие следов побоев, нанесённых задолго до их смерти. Но эти мальчики…некоторые из них убегали из дома, некоторые неоднократно дрались…
- Я не спрашиваю об экспертизе. Я спрашиваю, что увидели вы сами?
Я резко встала со своего места, чувствуя, как появляется раздражение…его снисходительный и одновременно обозлённый тон вызывал ответную злость и желание задеть.
- Я скажу, что я вижу сейчас, Дарк. Я вижу, что ты не можешь сказать мне ничего определённого. Я вижу, что ты просто нашел способ выбраться из-под стражи, нашел способ, который примет не только следствие, но и твои подопечные. И им не придёт в голову спросить, почему тебя выпустили под залог, потому что заработанные ими деньги были использованы ради благородной цели. Так ведь, король?
Он ухмыляется, сложив руки на груди и возвышаясь надо мной стеной. Кивает головой, будто соглашаясь…и я уверена, что соглашается не со мной, а со своими мыслями.
- Вы абсолютно правы, мисс Арнольд. Но вы снова уходите от ответа на мой вопрос про семьи детей. А ведь вам тоже нужны ответы на ваши. Впрочем, - он пожимает плечами, отходя назад, будто давая мне пространство, - я не против приступить к своей очереди. Мне куда больше нравится говорить с вами про вас, чем про трупы. Они, знаете ли, не возбуждают. Не то что…вы.
- Я не знаю, - обессиленно выдохнув, ощущая, как сжимается сердце до боли в груди, потому что я действительно не знаю…он прав. Этот заносчивый мерзавец абсолютно прав. Я не могу понять, что меня смущает, что вынуждает снова и снова перечитывать протоколы допроса родителей, друзей, одноклассников, соседей этих детей.
- У нас есть заключения экспертов и есть показания докторов, наблюдавших мальчиков. В некоторых из них говорится о закрытости в общении, о нежелании ребёнка идти на контакт с родителями. В некоторых – о неоднократных драках со сверстниками из-за игрушек, из-за конфет…из-за вещей, которые были у них теперь в изобилии. Этих детей не били…
- Точнее, вы не можете утверждать этого с уверенностью.
Молча кивнуть, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота. Перед глазами тела мальчиков и зловещая тишина, окружавшая их. Что если он прав? Что если я просто не слышала то, что они пытались мне сказать…там, на другой частоте. Как не слышал никто при их жизни.
- Зачем убегать из дома тому, кто вырос в приюте? Зачем прятаться в катакомбах, когда тебя ждут любящие родители? Что может гнать их на улицу? Ведь эти дети…они должны, как никто другой, ценить то, что приобрели.
И вдруг он замер. Мне показалось, я видела, как он каменеет. Как покрывается толстым слоем гранита его лицо, словно превращаясь в озлобленную маску. Его плечи...я словно вижу, как они застывают в неестественно напряжённой позе, и каменеют даже пальцы правой руки, лежащей поверх левого локтя.
Долгие секунды молчания под его пронзительно холодным взглядом…а затем он заговорил, и я почувствовала, как такой же камень медленно покрывает каждый миллиметр моей кожи изнутри.
- А почему вы решили, что для этих детей большим благом стала приёмная семья? Почему вы решили, что приют для них был Адом, из которого они мечтали выбраться? Почему не допустили мысли, что наоборот?
- Экспертиза…
- Направлена на исследование тела. И вы видели только тела, но ни разу не пытались заглянуть в души. Никто из них и никогда не жаловался на плохое обращение? Кому могут жаловаться те, кого бросили родители? Кому могут поверить те, кого предали самые близкие люди? И вы сами только что с лёгкостью списали следы побоев на драки и падения.
Он вдруг рассмеялся. Зло рассмеялся. И я будто смотрю, как покрывается трещинами тот самый гранит ярости. Как уродливо и быстро, подобным омерзительным извивающимся насекомым, появляется серая сетка расщелин, и кажется, что сейчас камень рассыплется в прах, обнажая истинного Натана Дарка. Того, которого я не видела никогда. Вдох-выдох, сдерживая себя от желания отступить назад, потому что вот сейчас становится действительно страшно. Сейчас, когда его тихий, пропитанный гневом голос, доносящийся как будто издалека, говорит непостижимые уму вещи.
- Эти семейные пары…они оказались бездумными глупцами, решившими, что справятся с такой ношей. Вы думаете, легко полюбить чужого человека? Даже если это ребенок? Не приласкать на час, на два, или даже на неделю. Не приходить в приют с едой и игрушками за порцией ощущения собственной значимости и благородства. Не баловать, одаривая его вещами, которые ему и не снились в тех трущобах, откуда его милостиво взяли, а полюбить? Изменить свою жизнь под него. Лечить болезни, кормить, штопать его новые штаны, купленные на твои деньги? Выслушивать жалобы соседей, которых знаешь долгие годы, на абсолютного незнакомца, глядящего зверьком на тебя из своей комнаты…Вы знаете, мисс Арнольд, любовь к приёмному ребёнку недолговечна. Она заканчивается в тот момент, когда вы сами за руку приводите его в ваш дом. Чужого человека с чужими взглядами и поведением в ваш собственный мир. И в этот же момент начинается тот самый Ад. И он не лучше и не хуже Ада внешнего мира, о котором говорите вы. Он просто другой. Вас раздражает звук его голоса, вас тошнит от запаха его тела, даже если вы сами отмывали его полчаса назад. Вы отворачиваетесь, чтобы не видеть в его глазах своё искажённое презрением и злостью лицо. У вас вызывают панику его истерики…а они будут. Обязательно. Молчаливые или громкие. Они буду в любом случае, и куда страшнее и тяжелее, чем ваши собственные. Потому что вы, да, привели незнакомца, но привели его в свой мир. Мир, в котором вам знаком каждый уголок. А вот он оказался на чужой территории с чужими людьми, которые ждут от него…всего. Да, ждут послушания, ждут любви, ждут лёгкости, веселья и, несомненно, благодарности за то, что вы вытащили его из того болота. Он больше не бедный сиротка, достойный жалости, понимания и любви…теперь он просто враг. Теперь вас приводит в недоумение сама мысль о том, что вы можете полюбить своего врага. И он начнёт свою войну против вас. Он будет бить посуду и бросаться едой, хамить и отказываться слушать ваши нравоучения. Сколько бы лет ему ни было, он сумеет заставить вас сомневаться в собственной состоятельности. И вы будете его ненавидеть и за это тоже. Не верьте, что возможно полюбить сразу и безоговорочно чужого ребёнка. Особенно, если ему далеко не год и не два от роду. Вы в смятении, мисс Арнольд, потому что вы видели не только горе в тех домах, вы видели в них облегчение, но отказались объяснить его себе. Вы в смятении, потому что в вашей хорошенькой головке не укладывается, что люди могут сожалеть о добром поступке. Не укладывается, что они могут возненавидеть себя за него и этих детей за ненависть к самим себе. Самое сильное чувство у слабых людей – жалость к себе, Ева. Самое ничтожное…но они предпочитают упиваться им, погружаться в него с головой, как погружаются в дерьмо – закрывая уши, рот и глаза, отплёвываясь, ругаясь сквозь крепко стиснутые зубы, но опускаясь всё глубже и глубже. Вы в смятении, потому что жалеете убитых мальчиков, а может, всё же стоит признаться, что им повезло куда больше, чем десяткам других, вынужденных существовать в состоянии постоянной войны? Изо дня в день?
