– Скажите, Расмус, – вкрадчиво поинтересовался Варга, – а войну чужие вели от скуки или же от любопытства?
Все трое волков дружно расхохотались; причем Варга сразу понял, что смеются они не оттого, что вопрос глуп или неуместен. Вовсе нет. Варге скорее всего удалось взглянуть на приевшуюся им проблему с совершенно неожиданной точки зрения. Как иногда удается детям поразить взрослых неожиданной мыслью или неожиданным вопросом.
Варга тотчас вспомнил, как лет десять в Тирасполе по давно уже забывшейся причине угодил на конкурс детского рисунка – малышня рисовала мелками на асфальте всякую маловразумительную лабуду. Но один рисунок Варгу просто потряс. На асфальте был изображен желто-оранжевый зверь, которого юный художник назвал «Жераф». Зверь имел совершенно нормальных размеров шею и очень длинное туловище. Тогда Варга еще подумал, что если зверь назван «жерафом», а не «жирафом» умышленно, то кусок асфальта с рисунком можно смело вырубать и прятать, а лет через пятьдесят продавать за баснословные деньги. Всплыл бы сейчас детский рисунок Сальвадора Дали – то-то всколыхнулся бы мировой бомонд!
Воспоминание это молнией промелькнуло у Варги в голове, а сам он, не отрываясь, глядел Расмусу в глаза.
Расмус продолжал смеяться. А когда отсмеялся, ответил странно:
– Я не могу ответить на ваш вопрос, любезный Варга. На него просто нет ответа. Но если бы я задал такой вопрос чужим, меня либо убили бы на месте, либо осыпали бы почестями. И я не берусь судить, что более вероятно.
Утренняя стоянка затянулась на шесть с половиной часов. Пограничники снялись уже за полдень. Юркие легковые экипажи сибирских безопасников и передовой группы долго мчались по левой полосе, обходя нескончаемую колонну пятнистых грузовиков, лениво косящих глазами на обгоняющую мелочь. Из-под выгоревших на солнце тентов выглядывали скуластые стриженные лица. Цицаркин вдруг подумал, что этих юнцов, вчера еще тискавших на лавочках одноклассниц и гонявших по траве саморощенные мячи, посылают в самую настоящую мясорубку.
А ведь это трудно, посылать юнцов в мясорубку. Цицаркин не чувствовал в себе сил на подобное. И он в который раз подумал, что ноша полковника Золотых в этом необычном деле – самая тяжелая.
Юрий Цицаркин, агент внешней разведки Балтии, неизбежно привык к промытым психологами мозгам. Чужая смерть давно уже его не ужасала, да и своя много лет не казалась абстрактным понятием. Она стала понятием вполне конкретным, некоей сущностью, непрерывно маячившей в поле зрения, и на многих операциях Цицаркину приходилось прилагать массу усилий, чтобы эта костлявая старуха в ветхом рубище не вздумала приблизиться хотя бы на шаг. Тем не менее, старуха иногда оказывалась совсем рядом, но ухватить его или хотя бы коснуться ей пока не удавалось.
Но вот эти вот ребята… Юнцы, в неполные двадцать получившие в руки казенные иглометы, оторванные от дома и каждую ночь вынужденные ловить проныр-контрабандистов на японокитайской границе. Чем для них является смерть? Без разницы, своя ли, чужая ли? Как уберечь их непрочное «я», если им придется убивать? И как оправдать, если костлявая старуха сграбастает их в объятия, от которых уже не освободиться? Сколько их в каждом грузовике, и сколько грузовиков на каждом километре сибирской трассы?
И как, черт возьми, люди жили до коррекции? Жили и умирали? Шли на смерть сами и отсылали других? Что они чувствовали при этом? Ведь не может же быть, чтобы ничего?
Не может. Точно не может.
И поди теперь разберись, что есть биокоррекция – благо или зло? Что важнее – сохраненные жизни тысяч людей, не вцепившихся друг другу в глотки за последние двести лет, или неумение человечества дать толковый отпор невесть откуда вынырнувшей горстке волков? Как сравнить, как сопоставить, и как оценить одно и другое?
Как, наверное, трудно было людям, от которых зависело – проводить биокоррекцию или нет. Впрочем, тем, кто выбирает не только за себя, но и за других, всегда бывает трудно.
Но ведь тогда, в тысяча семьсот восемьдесят четвертом, кому-то пришлось выбирать за всех. За всех, живших тогда, и за всех живущих ныне, и за всех, кто еще только будет жить.
И еще – за тех, кто умрет завтра. За этих скуластых мальчишек, которым, возможно, не суждено увидеть очередную осень. Которые навечно останутся в сибирском лете с пулей в сердце и непониманием в стекленеющих глазах.
Ты ведь не любишь, когда выбирают за тебя, Юрий Цицаркин. Хотя и подчиняешься приказам. Но все же – не любишь. Как странно, что прогресс и цивилизация предполагают бесконечную цепочку ситуаций, в каждой из которых ты выбираешь за других, а кто-то – за тебя, и крайне редко человеку дается выбор, способный изменить исключительно собственную судьбу.
И как странно понимать, что нынешний порядок вещей – тоже чей-то нелегкий выбор.
Выбор за тебя. И выбор за всех.
После учебного разворачивания погранцы совершили еще два трехсоткилометровых броска. И все. Грузовики полевых частей оторвались, и ушли дальше по шоссе, а связистам и прочим тыловикам велели разворачиваться, причем по полной программе. Второй раз было уже легче – Арчи знал что делать и кому помогать. Мачта с релейкой послушно вознеслась ближе к пушистым тучкам, что торопились куда-то вперед, вслед за основной пограничной колонной. Ожил сонный биосиловик, без капризов, впрочем, сожравший четырехдневный усиленный паек. Над экипажами, снова поставленными «валетом», растянули буро-зеленую маскировочную сеть. Водилы мигом затащили на крыши кунгов полосатые пограничные матрацы – Арчи заглянул под сетку и впечатленно покачал головой. Ну, прям, беседка где-нибудь на море, ни дать, ни взять. Вокруг оживал выезд – поднимались мачты с антеннами, озабоченные линейщики бегали с тяжелыми катушками кабелей, костяные срезы лопат вспарывали годами слежавшуюся таежную почву.
Спать водилам на этот раз не позволили: всех моментально назначили в патруль, пока операторы налаживали связь. В центральном лагере, где сгрудилась основная масса командно-штабных машин, рябило от звезд на погонах. Хорошо еще, что и погоны, и звезды были полевые, маскировочных оттенков.
Хватало и штатских – Арчи не сомневался, что это сибирские безопасники и наблюдатели от командных структур.
Показался ненадолго долговязый капитан, видимо – тот самый пресловутый особист. Он о чем-то недолго пошептался с лейтенантом Данильчуком, оставил ему небольшой брезентовый подсумок вроде
