ставит его обратно. Пододвигает серебряный бокал.
— Налей мне, дружок, пожалуйста, вон из той бутылки.
Ясовей наливает. Надежда Дмитриевна поднимает бокал, щурится на него и, помедлив, ставит на столик.
— Нет, не хочу. — Она не отнимает руки от бокала. — Выпей со мной ты, давай чокнемся.
Парню забавно: ничего у неё просто не получается, всё с загогулинами. Барыня, так барыня и есть. Выпью, раз просит. Ничего не сделается. Он берет другой бокал и наливает до краев. Надежда Дмитриевна смеется.
— Ого, да ты храбрый!
Вино Ясовею понравилось — дух захватывает и приятное. Он оживляется, смуглые щеки его темнеют. Барыня с улыбкой наблюдает за ним. И вдруг он снова берет бутылку, наливает.
— Давай, барыня, выпьем ещё. Хорошее питье, очень жгучее.
Надежде Дмитриевне весело.
— Жгучее, жгучее... Великолепно сказано!
Они чокаются. Надежда Дмитриевна тянет медленно, маленькими глоточками, сквозь опущенные ресницы смотрит на Ясовея. Тот выпивает быстро, рывком, наливает еще.
— Что ты, мальчик мой, разве так можно!
— Можно, — говорит Ясовей и опрокидывает бокал. Он с изумлением смотрит на барыню, которая почему-то начинает покачиваться вместе с оттоманкой. Ему становится смешно и он говорит:
— Ты меня, барыня, больше не воспитывай. Не надо. Ты кружись, а я пойду.
Нетвердыми ногами он шагает к выходу. Слышит, как барыня кричит:
— Куда ты? Не смей уходить!
Он машет ей рукой.
— Я не собака, чтобы меня привязывать на ремешок... Ты смешная, барыня... Твое питье жгучее... Пей одна...
14
Сам того не сознавая, он пришел к домику Шурыгиных. Смотрел на покосившийся палисадник, на тонкую березку у калитки, на крутые ступеньки крыльца и недоумевал, почему он оказался здесь, что ему тут понадобилось. И домик, и калитка, и это крылечко казались странно знакомыми. Пошатываясь, он ходил около, остановился, прислонясь к щербатому столбу ворот. Березка грустно покачивала мокрыми прутиками.
— Да ведь здесь Галя живет! — Мысль эта ошеломила Ясовея. — Тут Галя, а я такой... А?.. Уйти, пока не заметили...
Шаткой походкой он пошел прочь. Оглянулся. Вот оно, Галино окошко. Темное, пустое... Гали нет...
— Ой, кто это?
Из-за угла вышла Галя. Она хотела обойти пьяного и вдруг узнала его.
— Ясовей?
Он молчал.
— Ясовей, что же ты не отвечаешь? — Галя подошла поближе. — Почему... Боже мой, почему ты пьян?
— Меня нет, Галя... Ты меня не видела... Лакомбой, прощай, — произнес он непослушным языком, пытаясь отойти.
— Постой, Ясовей. Куда же ты? Что такое с тобой?
Она попыталась взять его под руку. Он неловко отстранился.
— Нет, я пойду. Ты меня извини, Озерная Рыбка... Я, видишь ли, сегодня... Пойду...
— Что мне с ним делать? Вот положение. Надо позвать папу...
Она быстро побежала домой. Когда через минуту вышла на крыльцо с отцом, в переулке никого не было. Бросились к трамвайной остановке. Трамвай только что отошел.
Глава третья
Тот, кто нигде не живет
1
От широких рукавов Северной Двины до самого Уральского Камня шумит лохматая тайбола денно и нощно. Привольно в ней лесным зверям, до чьих берлог и нор нелегко добраться человеку. Исстари стремится он проникнуть в тёмное, страшное трущобное царство. Ещё древние поморы упрямо врубались в черные суземы, прокладывали зыбкую гать через болота, понастроили в таежной глухомани кущников, пробили ездовую тропу через вековые заросли замшелого ельника до самой тундры. Настойчиво и упрямо стремились они в тот сказочный край, где забытая ныне гремела некогда богатствами Мангазея, в страну вечной ночи, драгоценной пушной рухляди, несметных рыбных запасов. Искрещены закрайки тайболы охотничьими тропами. Не занимать стать северным промысловикам ни силы, ни смелости, ни упорства, но и они в лесные глубины пробиться не могли. Там не бывала человеческая нога. И хоть по древнему, умятому полозьями зимнику скрипят, пробираясь сквозь тайболу, груженые обозы, катятся почтовые розвальни с дребезжащим колокольчиком под дугой, но древние ели, обросшие кухтой, будто старцы сивыми бородами, стоят спокойно и невозмутимо. И звон почтового колокольчика робко замирает в придорожных чащобах, не смеет проникнуть в заповедный звериный край.
Едет тайболой почтовый чиновник, дрожит в своей подбитой ветром шинелишке, старается глубже закопаться в сенную труху на днище саней. Ямщик, бородатый, как все наши северные ямщики, дремлет на облучке да изредка хлопает длинными рукавами тулупа, чтобы согреть коченеющие руки. Лошадка привычно семенит ногами, будто и не шагом идет, да уж и не рысью бежит. Внезапно она шарахнулась в сторону, запуталась в сугробе. Седоки враз поднялись. Что там такое? Уж не лютый ли зверь? На обочине что-то чернеет в снегу. Чиновник вытащил тяжелую пищаль, ямщик, спрыгнув с облучка, ухватил лошадь под уздцы.
— Свят, свят, не лешой ли там...
Чиновник осторожно подходит, трогает черное носком валенка.
— Захар, да тут, брат, живое. Подсоби-ка...
Свернувшись калачиком, на снегу мирно спит мальчишка в малице. Путники разбудили его, посадили на сани, стали тормошить да расспрашивать: «Откуда, да куда, да как тут, в гнилой тайболе, один оказался?». Парень спросонья таращит глаза, на расспросы не отвечает, а только одно твердит: Ясовей. Имя, что ли, такое?
Ямщик всматривается в смуглое скуластое лицо парня, прищелкивает языком.
— Да ты, выходит, самоедское дите. В тундре, стало быть, живешь? Неуж заблудился да столь далеко утопал?
Довезли Ясовея почтовые розвальни до ближайшего кущника. Хозяин заезжей избы покачал головой.
— Чего уж... Куда его денешь, пущай живет.
Ясовей остался. Потянулись дни, однообразные, похожие один на другой. Парень колол дрова для очага, кипятил воду в ведерных чугунах, чистил двор после отъезда ночлежников. Косматый седой Пармен отвел парню место для сна в закутке рядом с мучным ларем, кормил без оговору, по вечерам учил мастерить
