Что ей ответить?
— Ты не хочешь мне сказать своего слова? Или, может быть, ты уже разлюбил меня? Если так, не таи... Я цепляться за твою малицу не буду. Ты ведь знаешь, что я не куропатка, которая летит, куда несет ветер. Я не побоялась уехать с тобой наперекор родителям, против обычаев тундры. Не побоюсь и...
Он не дал ей договорить.
— Как твой язык на такое поворачивается, жена! Мы с тобой нынче сшиты жильными нитками. Я без тебя, точно чум без очага. Ты без меня всё равно что очаг без чума. Вместе нам быть, маленькая моя, до конца жизни. А коли чум оказался дырявым, неспособным уберечь очаг от порывов ветра, так надо его поправить. Давай-ка поправим вместе...
Она прижалась к его плечу, постепенно успокаиваясь. Он заглянул ей в глаза. Взял платок и смахнул с ресницы слезу.
— Отплакалась? Ну давай чум поправлять...
Нюдя рассказала мужу всё: и как она после долгих колебаний решилась сходить к матери и как потом встретилась с отцом.
— Ты знаешь ведь какой он. Я думала, после того, что произошло, он никогда не скажет мне: дочь. А он назвал меня дочерью. Я видела, как тяжело ему было. Он сказал, что простил меня. Он сказал, что и ты, если не погнушаешься, можешь приехать в его чум. Он назвал тебя зятем. Что же ты теперь скажешь, Ясовей?
Он не мог найти слова, которое было бы пригодным для ответа. Нюдя настороженно и встревоженно ждала. Он привлек её голову, крепко прижав щеку к своим губам. Потом, мягко держа за плечи обеими руками, чуть отстранил.
— Видишь ли, моя дорогая, он твой отец — от этого никуда не уйдешь. Но я не могу относиться к нему, как к родному. Это тебе, думаю я, понятно... Не могу так же, как он не может отдать свои стада и стать простым пастухом...
Нюдя снова заплакала.
2
А вскоре нагрянул сам тесть. У крыльца долго обметал тобоки, вытряхивал снег из совика и малицы. Нюдя выбежала, взяла у отца одежду, повесила её в сенях на спицы. Ясовей видел в окно приезд тестя. Урока не прервал. В перемену он зашел в свою комнату. Тесть сидел за столом, пил чай. Он медленно повернулся на стуле навстречу зятю. Ощупал его маленькими глазками. Мясистое лицо ничего не выражало.
— Здравствуешь, муж моей дочери, — сказал Сядей-Иг, — вот в гости к тебе приехал. Прогонишь ли?
— В тундре не было такого обычая, чтобы гостя прогоняли, — ответил Ясовей холодно.
— Не было, так, может, появился. Кто вас знает, молодых, — буркнул Сядей-Иг и стал айбурдать.
Ясовей сел за стол. Он чувствовал себя очень неловко, не знал, как ему обращаться с тестем. Если в нём человеческие, отцовские чувства взяли верх и он приехал, чтобы помириться с дочерью и зятем, как должен поступить Ясовей? Назвать Сядей-Ига отцом! Но ведь Ясовей отлично знает, кто он такой. Разве пойдешь против своего сердца и против своей совести! Значит, не принимать его. А Нюдя? Причинить ей боль и страдания? Ей-то он всё-таки отец. И кто б он ни был, она его дочь.
Гора мороженой оленины на тарелке уменьшилась вполовину. Сядей-Иг ел, усердно работая челюстями, смачно чавкая. Казалось, занятый едой, он не видел ни дочери, ни зятя, ничего на свете.
Насытившись, Сядей-Иг осмотрел жилище дочери.
— Житье-то неплохое у тебя, дочка. Вижу, неплохое. Лучше, чем в чуме. Ишь и кровать железная, у Саулова, пожалуй, не лучше. Печка теплом пышет. Самовар блестящий. Добро живешь. Я рад. Только отца забывать не надо. Что было, то прошло, старые ухабы снегом занесло. Не будем вспоминать. Отец всё может простить. Только ты не забывай, кто тебе жизнь дал, кто вскормил и вспоил... Слышишь, дочка?
Нюдя красная, до предела смущенная, слушала отца, поглядывала на мужа, не могла найти слов, чтобы ответить.
— Или нынче так: родители не нужны? Пусть от горя помирают, туда им и дорога...
— Зачем такие слова, батюшка! — не выдержала Нюдя укоров. — Тяжело мне было причинять вам горе. Трудно было расстаться с родительским чумом. А ещё труднее и горше было идти к нелюбимому, забыть того, кто милее всего сердцу...
Сядей-Иг кивал головой. Видно было, что он удовлетворен словами дочери. Он грузно поднялся со стула и, по-утиному переваливаясь, подошел к Ясовею. Взял его за плечи, повернул к себе.
— А ты, зятек, чего молчишь? Сказал бы своё слово.
Ясовей почувствовал дурной запах из Сядеева рта, отстранился.
— Мне особенного сказать нечего. Моя жена — твоя дочь, с этим я не могу не считаться. А меня с тобой ничем не связать. Олень волку никогда другом не станет...
Шея Сядей-Ига побагровела. Он запыхтел, как бык в тяжелой упряжке. Сказал сдержанно, не повышая голоса:
— Спасибо, зятек, и на том. Прощай. Случится мимо ехать, не обходи мой чум...
3
В чуме тундрового Совета собралась партийная ячейка. Невелика она — всего пять человек. Кроме Тирсяды да Ясовея, еще Хатанзей, Лаптандер и редактор газеты «Нерденя» Голубков. Тирсяда, как полагается по тундровым порядкам, вскипятила чайники, нагрузила деревянные тарелки грудами мороженого мяса и рыбы. Все уселись вокруг низенького столика, ярко раскрашенного невиданными цветами.
Тирсяда рассказала о ходе коллективизации в тундре. Оленеводы охотно идут в товарищества. Колхозники первого ненецкого оленеводческого колхоза «Пнок», название которого кто-то составил из первых букв этих слов, да так оно и осталось за ним, начали ловить пушных зверей загоном. Промысел идет успешно. В товариществе «Яля илебц» оленей разделили на два стада. К каждому стаду приставили по четыре пастуха. Оставшихся оленеводов направили в промысловый няпой. Единоличники смотрят, как идут дела в товариществах и колхозах. Приходят с просьбой принять их. Но не все так делают. Многие боятся новой жизни, не решаются записываться в колхоз. Кулаки распускают всякие слухи. Говорят, что у всех, кто вступит в товарищество, отберут оленей. Говорят, что всех колхозников заставят жить в одном чуме, спать под одним одеялом. И жены у всех будут общие. Много ещё всякой другой чепухи говорят. А тех, кто верит слухам, хоть отбавляй. Коммунистам надо по стойбищам единоличников поехать. Правду людям рассказать. Слухи рассеять. Пусть каждый посмотрит, нельзя ли новое товарищество организовать. Людей звать в колхозы надо.
Наметили, кому куда ехать. Ясовею с Голубковым досталась Тощая лабта. Там единоличники песца промышляют. Промысел идет очень плохо. Капканы каждый день пустые, зверь к приваде не подходит.
Под вечер коммунисты разъехались по своим участкам. Голубкова и Ясовея повез Тудако. Ему не хотелось ехать. Он долго отговаривался от поездки: уверял, что олени не сыты, что сам он болен, руку ломит, житья нет, что ехать сейчас опасно, к ночи будет пурга, можно в потемках заблудиться, придется ночевать в «куропаточьем чуме». Никакие доводы не помогли. Тогда Тудако сказал, что он довезет только до ближайших чумов, пусть там пассажиры берут оленей и едут дальше.
— Да далеко ли до ближайших-то чумов? — спросил Голубков.
— Совсем близко! — обрадованно воскликнул Тудако. — Близко совсем, три оленьих передышки будет ли...
— Вези, — махнул рукой Голубков, — хоть до какого-нибудь оленьего стада доберемся и то ладно.
