Хосей смотрел на купца тупо и безразлично. Он плохо соображал, о чём ему говорили. Ответил машинально:
— Понял. Согласен.
Глава вторая
В Барынькином доме
1
На улицах Архангельска появилась афиша:
«Имею честь известить почтеннейшую публику, что я по примеру прошлых лет показываю в национальном виде кочевых жителей из племени полудикого народа: самоеда, самоедку и их дитя — на реке Северной Двине, против Смольного Буяна, где провожу катание и гоньбу на оленях, привезенных из Мезенского уезда, за самую умеренную плату.
Мезенский второй гильдии купец
Яков Обрядников.»
Около чума, поставленного на льду реки, толпились зеваки, с любопытством рассматривая его обитателей. Вокруг чума была натянута веревка на кольях. И обнесенная этой изгородью тесная площадка покрытого снегом льда казалась странным и удивительным куском неведомого мирка, чудом заброшенного на окраину города.
По приказу Обрядникова семья Хосея должна была при публике, сидя на снегу, есть сырое мясо, пить до одури чай, вырезать костяные безделушки, шить из оленьих шкур одежду, обязательно разговаривать между собой на своем языке. Специально приставленный служитель давал толпе объяснения.
— Обратите внимание, почтеннейшие дамы и господа, на то, как они едят. Они не знают ни хлеба, ни иной пищи, кроме сырого мяса. Пить чай они научились только здесь и, видите, как жадно и много его употребляют... У них нет нашего культурного понятия. В их разговоре вы слышите только самые простые и грубые слова: «дай жрать», «разорви мясо», «поищи насекомых»... Они не знают ни любви, ни радости, ни печали. Для них безразлично, живут ли они у себя в пустынной тундре, или вот в большом городе. Лишь была бы пища да примитивный шалаш-чум...
Со стороны казалось, что это действительно так. Всё, что приказывал хозяин, ненцы делали с таким равнодушием и безразличием ко всему, словно они были не живые существа, а механические куклы. Но по вечерам в чуме у костра они вели долгие разговоры о своей горькой участи, вспоминали родную тундру, где было голодно и холодно, но зато была воля. Ясовей, примостясь на коленях отца, смотрел на беглое пламя костра и просил:
— Ты сегодня, отец, мне сказку обещал. Не забыл?
Хосей, поглаживая ладонью жестковатые волосы сына, начинал тихим дребезжащим голосом.
— Давно это было. Ой, давно это было, Ясовей. Ещё твой дедушка, может, в меховой люльке спал и айбурдать не умел, вот совсем не умел айбурдать. И пил до отвалу только одно материнское молоко. Ишь, когда это было, так давно! Жил в ту пору на свете Весако-старик, белоголовый, будто зимняя куропатка, шустрый и непоседливый, как горностай, и добрый-предобрый, как важенка, которую детишки кормят с рук утром и вечером. Пас Весако стада богатого оленщика на Большой Земле. Не было у Весако своих оленей, но была у него беспокойная голова, были крепкие руки и быстрые ноги. Руки его ловко управляли подсаночными оленями и упряжка мчалась по тундре так, что звенело в ушах. Ноги... Всю жизнь бегал Весако вокруг хозяйских стад, чтобы не разбрелись важенки и не растеряли телят, чтобы не зарезал клыкастый волк жирного менурея. А голова... Уй, как думал Весако головой, много думал и днем и ночью. Все хотелось ему узнать, где запрятано в тундре его счастье, за какой сопкой, у какой реки, в какой стороне. Ведь есть же оно на свете, говорят люди, только скрывается где-то, а как найти его, кто знает... Эх, открыть бы счастье, ухватиться за него и тогда не переводились бы, наверно, олени у Весако, теплых мехов хватило бы на малицу, на пимы с липтами, на паницу старухе, на совики внучатам. Вот жизнь наступила бы — айбурдай и утром, и в полдень, и вечером, когда вздумается. Оленины полны лари, свежей оленины, сочной... Ешь — не хочу! Старая малица надоела — шей новую с красной суконной оторочкой по подолу, с алой лентой у ворота. Пимы повыносились, только мигни старухе, она уже новые мастерит из самых лучших камусов, мягких, как весенняя трава, прочных, будто кованое железо. Носи, Весако, новые пимы, зачем в дырявых ходить, ноги морозить. Ох, и жизнь наступила бы, ежели счастье своё найти! А где оно затерялось, попробуй узнать...
— Ты не спишь, Ясовей? Не спишь, так слушай дальше.
В глухую зимнюю ночь пришел Весако к священной сопке. Ты её знаешь, мальчик. Там стоял наш чум в тот самый день, когда прогнал нас Сядей-Иг. Семиголовой та сопка зовется, семь острых вершин поднимает она к облакам. А вокруг её подножья стоят — помнишь? — деревянные божки, лоскутками украшены, оленьей кровью вымазаны. У каждого кочевника свой божок. Охотник идет, пастух идет, перед сопкой каждый остановится. Своего божка поставит, красную тряпицу на него повесит, чтобы весел был, мясом угостит, чтобы сыт был, кровью губы вымажет, чтобы пьян был. Слово ему просительное скажет. Вот и Весако-старик, кружась по тундре, оказался у Семиголовой сопки. Вынул он из-за пазухи маленького божка, положил перед ним кусок оленины, сорвал с рукава малицы суконный галун, нацепил божку на шею. Сел на снег и стал говорить просительное слово.
— Ты, божок, хоть и щелявый, рухлый, ветром источен, пургами иссечен, а всё-таки в тебе сидит тадебций, дух тундры. И я тебя потому хорошо угощаю, цветисто украшаю, чтобы ты у главного бога — Нума узнал, где счастье найти. Спроси-ка Нума да скажи мне, в которую сторону надо ехать, в каком месте наст разрывать...
Ждет Весако, ждет, а божок молчит. Только метель вокруг сопки пляшет, в вершине ветер завывает. День ночью сменился, а Весако сидит и молит. Луна выглянула из-за сопки — сидит Весако. Уж снегом упорного старика занесло до половины, он не отступается, шепчет просительное слово. Сил не стало сидеть, лег и глаза закрыл, а шептать всё не перестает. И слышит: зашевелилась Семиголовая сопка. Распахнулся снег на её склоне, как полог у чума. Вышла оттуда косматая старуха в ледяной панице, с глазами, как раскаленные угли. Несёт старуха на ладони каменный хлеб и говорит скрипучим голосом: «Вот тебе, Весако, хлеб на дорогу. Иди в ту сторону, откуда поднимается солнце. Ищи на снегу песцовый след. Догоняй голубого песца, у которого ушки и лапки из серебра, хвост из северного сияния, шерсть из лунного света, а глаза похожи на звезды, что сияют над головой. Поймаешь этого голубого песца — вот тебе и счастье твоё».
Пошел Весако в путь-дорогу. Нашел на снегу песцовый след, отправился по нему. Семь лун взошло, он всё идет. Попробует каменного хлеба, а откусить не может, из-под зубов искры сыплются. Опять идет Весако и опять пробует грызть каменный хлеб. Осень сменяется зимой, после весны наступает лето, а Весако не может отгрызть хотя бы вот такого кусочка. А песцовый след всё петляет и петляет. То по за сопке кружит, то по речному берегу тянется, то на горные увалы поднимется, то в лабту опустится... Не может догнать Весако голубого песца. Год за годом проходит, уж половину зубов выломал старик, а заветный песец не дается в руки.
Ясовей слушает, и глаза его горят, и щеки пылают, и весь он в таком напряжении, что ещё слово и он, пожалуй, тоже кинется по песцовому следу.
— Ну, ну, говори, отец!
А Хосей замолчал, сидит с опущенными веками. Лицо его печально, и горькая улыбка застыла под редкими усами. Ясовею кажется, что отец заснул, забыв досказать сказку, и нынче уж не узнать, разыскал или нет Весако-старик свое счастье.
Мальчик дергает Хосея за маличную завязку.
— Ты доведи его, отец, старого Весако, до счастья, а потом и спи.
— Рад бы довести, сынок, — медленно открывая глаза, говорит Хосей, — рад бы довести, да сам не
