В этом доме кроме семьи Канителя Сидоровича народу было много — разные семьи и оди-нокие. А там за дорогой начинался поселок, и странным казалось, отчего это выстроен здесь дом, словно случайно.
Канитель Сидорович по дороге на работу думал: «Люди только еще идут по делам, а я уже дело сделал: уже, можно сказать, накормил семью завтраком, грибов добыл, провизию добыл. Вот жена там сейчас грибы чистит и кидает в синюю кастрюльку». Он почти физически ощущал, как грибы стукаются о дно кастрюльки один за другим, не целые грибы, а куски грибов, срезанные ножом, такие замечательные ломтики грибов.
Канитель Сидорович шел на работу по дороге, и на душе у него было спокойно. И даже чувс-твовалась какая-то уверенность в себе, но и некоторое однообразие тоже чувствовалось.
Тогда мысли его перекидывались на качели, и однообразие каждодневное рассеивалось, и улыбка обозначалась на его лице. Качели еще оставалось совсем немножко доделать. Они выйдут добротные, крепкие, доски попались отличные, отменные доски. Пусть себе сын качается на них с соседскими детьми, жалко, что ли! Пусть добрым словом поминают Канителя Сидоровича.
Имя такое ему в поселке дали люди. Не припомнить сейчас, кто первый его так назвал. А на самом деле звали его Павлом, да только никто его так не звал, и он на это не обижался.
Канитель Сидорович шел с работы к качелям, а соседи, глядя, как он там возится под деревь-ями, говорили: «Опять канителит!» Он этих слов не слышал, да если бы даже и слышал, из этого ничего бы не вышло. Слова его не обижали (хоть какие), они для него все равно что ноль значили, мало кто чего скажет.
Работал он в поселковом магазине продавцом, его каждый знал. Да и как не знать, если каж-дый к нему обращался за покупками. Отпускал он медленно, чем даже в раздражение некоторых приводил. Может быть, прозвище оттуда и пошло, а может, не оттуда.
Он стоял за прилавком, отпускал товар и в это время ничего не думал постороннего, а только что положено: считать, сдачу давать, на весы смотреть. Да иначе оно и быть не могло, раз работа такая, да народу тем более полным-полно, на весь поселок магазин единственный. Правда, еще директор был, он тоже иногда товары отпускал, да только директор — он директор и есть, не будет же денно-нощно стоять за прилавком. Иногда ругал он Канителя Сидоровича за его нерас-торопность, бывало, скажет: «Да пошевеливайся ты, мать твою! Как в гробу ворочаешься». Насчет ворочания в гробу — это любимое директорское выражение, образно, конечно, выразительно, выпукло. Канитель Сидорович начинал смеяться тоненько и долго, слыша такое по своему адресу, и головой мотал, показывая, что он восхищен директорскими словами. А вообще на слова он внимания не обращал, как было сказано.
Про слова директорские он жене рассказал как-то и стал смеяться, а она махнула рукой, да ну тебя, мол, не до тебя, и ушла за водой, а он долго еще смеялся, и сын подошел к нему и стал тоже смеяться долго и от души.
Выдался самый веселый вечер, веселее, пожалуй, и не было, если не считать одного вечера, когда он со смеху покатывался, узнав, что жена утром грибы на столе искала, да так и не нашла, а он в этот день ни одного гриба в лесу не нашел. Иногда хоть один гриб да найдет, а тут ни одного.
Надо сказать, Аделаида Матвеевна все в доме делала справно, по хозяйству хлопотала ревно-стно, только на грибы сердилась (столько, мол, грибов каждый день!), а на самом-то деле не сер-дилась, а только перед соседями показывала, вроде ей грибы надоели.
Канитель Сидорович с работы шел прямо к качелям, а потом уже ел.
Качели были готовы, но чего-то недоставало в них. А чего, он не знал, и это так ему запало в душу, хоть помирай. Он эти качели со всех сторон рассматривал, все ходил вокруг и голову все вбок клонил, не хватало чего-то… не хватало, а чего не хватало — бог знает!
И вдруг однажды душа его озарилась непонятным доселе светом, новой радостью, — а приш-ла ему мысль покрасить качели в красный цвет. У него на глазах даже слезы появились от этой мысли. Представил он себе, как будут сверкать качели красным цветом среди зелени деревьев и кустов. Именно этого как раз и не хватало. Да и вправду это было бы красиво. Встала перед ним только проблема краски. В поселковом магазине такой краски не было, кое-какая там была краска, но не та вовсе, какая ему представлялась. А представлялась ему краска яркая, такая красная, крас-ней которой и быть не может.
В ту ночь ему снились разноцветные качели, и в крапинку, и в полоску, и в яблоках, и другие. Они медленно проплывали, как лодки, и все плыли и плыли по реке, а в каждой сидело по сыну. Качели были разные, а сын был один и тот же, его сын…
В воскресенье он не пошел за грибами, наверное, впервые за много лет не пошел в самое грибное время, а поехал в город за краской. И жене не сказал зачем, а якобы за грибами.
Он привез краску в полдень, и жена удивленно смотрела на него, когда в дверях появился он с большой банкой.
Он поставил банку на пол, лицо его светилось радостью, а сын стал катать банку по полу в восторге.
И все обыденное перемешалось и спуталось, и не было грибов на столе. А жена была уверена, что это банка тушенки, и смекнула сразу, что неплохо было бы мясо с картошкой перемешать, раз грибов нет…
Солнце било сквозь деревья на качели, Канитель Сидорович красил их, и они покачивались со скрипом. Качели загорались на солнце, и было радостно. Сын стоял поодаль, наблюдая за отцом восторженно. А мать сидела тут же на траве. Испытывала она какое-то вожное чувство, не было утром грибов на столе, и что-то изменилось, значит.
Появилось торжественное и цветное…
Веселые ребята
Телевизор не работает, вечер пропащий, настроение низкое, пью чай, смотрю в окно, мечтаю вторично жениться.
Звоню в телевизионное ателье на другой день, спрашиваю техника, интересуюсь, почему он вчера не пришел, а он мне весело отвечает, что перепутал мой адрес.
— А вы больше не перепутаете? — спрашиваю.
— Любой человек может перепутать, — говорит он весело, — вы что, никогда ничего не путали?
— На всякий случай я вам напомню адрес, — говорю.
— За кого вы меня принимаете? Если вы будете во мне сомневаться, я к вам вообще не приду.
Я испугался.
— Ладно, ладно, — говорит, — не бойтесь, приду.
— Когда?
— Когда будет время.
— Видите ли, — говорю, — у меня такое положение… Я не женат, один… меня дома не быва-ет…
— Не хотите ли вы, чтобы я вам невесту подыскал? — смеется.
— Видите ли, я вчера отпросился с работы… вас ждал… а вы… э… как бы вам объяснить… не пришли…
— Я приду, — говорит он весело.
— Видите ли… я сегодня тоже с работы отпросился…
— Ваша работа меня не касается, мой дорогой!
— Так это я для того сказал, чтобы вы… эээ… поняли., что я с работы отпросился.
— Что же, по-вашему, я ничего не понимаю? Не меньше вашего понимаю. Не понимал бы, так меня бы на такую работу не посадили. Ясно? Эх вы, товарищ дорогой! У вас своя работа, у меня своя. Вы на своей работе — я на своей. Вы за свою работу отвечаете — я за свою…
— Совершенно справедливо… Я, видите ли, к тому клоню, что… э… как бы вам объяснить… я один в том смысле, что никого нет дома.
— Вот и женитесь, раз никого дома нет. Жена будет дома сидеть, и телевизора не надо.
Смеется.
— Я… эээ… имею в виду, когда, в какое время ждать вас?
