случайности, как убеждает нас наука, — умудрялось обрести какие-то практические знания в области прикладной химии. Иными словами, алхимия была всего лишь бедной и слабосильной сестрой современной химической науки;
2) алхимия — это просто примитивная интуитивная форма психоанализа, перемешанного с религиозными и визионерскими фантазиями. Физическая сторона процесса была просто тщательно продуманной ширмой; истинной целью алхимиков являлась трансмутация внутреннего, или высшего «я», а вовсе не низменных металлов. Это направление мысли основывалось прежде всего на неправильном понимании того, о чём великий психоаналитик доктор К. Г. Юнг пытался рассказать в своих масштабных — и очень ценных — работах по алхимии.
Как и большинство ошибочных точек зрения, обе эти концепции содержат зерно истины.
Алхимия действительно стала предшественницей классической химии; она действительно имела непосредственное отношение к высшему пониманию и классификации материи, а кроме того, требовала обширной осведомлённости в естествознании, медицине, гомеопатии, травничестве и целом ряде прочих вспомогательных дисциплин. Но главное заключается в том, что она продолжала цвести и развиваться и ПОСЛЕ того, как были заложены и утвердились основы чистой химии.
И разумеется, алхимия действительно предполагала внутренний поиск, попытку противопоставить повседневному мирскому сознанию тайные и непредсказуемые силы бессознательного, а возможно, даже более глубокие уровни человеческой психики, не известные пока ни психологии, не неврологии. В некотором смысле алхимия представляла в аллегорической форме тот процесс, который Юнг назвал «индивидуацией» или «интеграцией личности». И конечно же, алхимия действительно сплела в единый изысканный аллегорический узор образы христианства и дохристианских религий. Как и в случае с химией, алхимия возникла до первобытных и организованных религиозных систем, равно как и позднейшей психологической науки, и продолжала существовать впоследствии наряду с ними.
Как и в случае с химией, алхимия возникла до первобытных и организованных религиозных систем, равно как и позднейшей психологической науки, и продолжала существовать впоследствии наряду с ними.
Корни проблем современного, свойственного двадцатому веку отношения к алхимии следует искать в научном восприятии мира века девятнадцатого, влиянию которого мы все до некоторой степени подвержены: для него характерна убеждённость в том, что наука уже всё открыла и всё поняла, осталось лишь добавить несколько незначительных деталей и завершающих штрихов к уже имеющимся «фактам» устоявшегося «знания», чтобы картина мира стала полной и абсолютной. Мы страдаем беспредельным технологическим самодовольством, маскирующим недостаток понимания. Мы несём на себе груз прошлых ошибок и отказываемся видеть колоссальную прореху в ткани нашего так называемого научного знания — всё, что касается скрытых потенциалов человеческого духа как в индивидуальном, так и в коллективном понимании этого слова. Мы покорили внешнее пространство, но внутреннее — тот миниатюрный личный космос, о котором так хорошо знали древние и который скрыт в глубинах каждого человеческого существа, — остаётся для большинства из нас тайной, неизведанной территорией. Эти края беспорядочно, наобум исследуют оккультисты и психологи, и, возможно, с большими затратами, но и с большей эффективностью — тайно ото всех — Посвящённые и Адепты древней мудрости. Материалисты высмеивают или отвергают саму идею Тайной доктрины, оставленной нам в наследство предыдущими культурами и цивилизациями, и доселе хранимой немногими избранными. Но нынешнее ментальное состояние человечества — как в стенах психиатрических учреждений, так и вне их — показывает, что нам очень не хватает чего-то в таком роде.
Сбросив с корабля истории символические учения древних халдеев и египтян, наряду с такими очевидно нелепыми концепциями прошлого, как геоцентрическая теория мироздания или теория о плоской Земле, современная наука выплеснула вместе с водой и младенца.
Этот прискорбный взгляд на вещи в настоящее время постепенно пересматривается благодаря немногочисленным прогрессивно мыслящим учёным с достаточно открытым сознанием. Но в общем и целом превалирует куда более осторожное отношение к данному вопросу: цивилизации древности не могут научить нас ничему новому, ибо являются носителями систем, представляющих ныне лишь археологический или же социологический интерес. Если бы в них было что-то действительно ценное, они бы выжили — таков обычный психологический non sequitur,[49] который редко высказывается, но почти всегда подразумевается.
Некоторые просвещённые мыслители пытались опровергнуть эту весьма недалёкую точку зрения, и среди них Юнг, полагавший, что в таких символических системах, как алхимия, И Цзин, каббала и другие направления восточного мистицизма, зашифровано глубочайшее знание человеческого бессознательного. Но знание это по большей части было либо совершенно неправильно понято, либо огульно отвергнуто, либо зёрна его пали на совершенно невосприимчивую почву.
С точки зрения строгой науки такое знание, полученное путём тысяч лет медитации и глубокого внутреннего самопознания и передаваемое в устной или письменной традиции, крайне недостоверно и его нельзя продемонстрировать и доказать экспериментально в идеальных — то есть лабораторных — условиях. Следовательно, такое знание не обладает никакой ценностью.
Получается, что изучение человеческого сознания с аналитической точки зрения оказывается бесконечно трудным, поскольку люди отличаются друг от друга по более глубоким внутренним характеристикам, нежели личностные и физические. И тем не менее, даже современная физика допускает, что в любом эксперименте наличие наблюдателя играет очень важную роль и оказывает непосредственное влияние на результат.
Сам Юнг полностью отдавал себе отчёт в наличии этой проблемы: «Любая попытка определить природу бессознательного сталкивается с теми же трудностями, что и эксперименты в области ядерной физики: сам акт наблюдения изменяет наблюдаемый объект».[50]
За много лет до него суфийский Учитель Пир-и-Ду-Сара говорил о том же самом парадоксе: «Можете ли вы представить себе разум, осознающий себя целиком — если бы он всецело был погружён в созерцание себя, то что бы он созерцал? Если бы он всецело был погружён в бытие разумом, то что осуществляло бы созерцание? Созерцание себя имеет место только в силу того, что есть „я“ и „не-я“…».[51]
Главное следствие отказа или неспособности понять важность самопознания и внутренних исследований состоит в том, что, как более двадцати лет назад предупреждал Юнг, человек теряет духовность; отмирание распространяется изнутри наружу как на индивидуальном, так и на коллективном плане.
Юнг был полностью согласен с Олдосом Хаксли,[52] который в 1943 году писал в эссе «Серое Преосвященство»:
«К концу семнадцатого столетия мистицизм утратил своё былое значение для христианства и почти наполовину умер. Нас могут спросить: „Ну и что с того? Почему ему не должно умирать? Что нам за польза от того, что он жив?“ Ответ на эти вопросы таков: „Там, где нет видения, люди гибнут; и потому, если те, кто есть соль земли, потеряют свой вкус, ничто больше не сможет сохранить эту землю в целости, ничто не спасёт её от полного разрушения. Мистики — это каналы, через которые толика знания о природе реальности струится в наш человеческий мир, полный невежества и иллюзий.
Собственное юнговское понимание этой опаснейшей — если не фатальной — тенденции было изложено в одном из трёх его больших трудов по алхимии, «Mysterium coniunctionis»:
«Человек понимающий знает и чувствует, что сознание его обеспокоено утратой чего-то такого, что было жизненно важно для его предков. Непонимающий не ощущает никакой утраты, и лишь впоследствии обнаруживает в газетах (подчас уже слишком поздно) тревожные симптомы, успевшие обрести реальность
