Будто кочергой в углях поковырялся Хабар-Симский либо палкой собак додразнил до предела. Орал взбешенный мурза, да толку от того чуть. Воевода смиренно ответствовал ему, что, не проверив-де истинность царевой грамоты, не может он ей подчиниться. Ничего не оставалось делать послам — покинули город, оставив в нем шертную грамоту. И только затворились за ними ворота, тут же разгорелся спор среди представителей сословий, но не по поводу того, выполнять ханские требования или нет (теперь уже всем было ясно, что, если впустят татар, не жить городу), спор пошел о том, возвращать ли цареву грамоту ханским послам. Большинство советовало вернуть от греха подальше, ибо боялись возможного царского гнева, что тоже далеко не мед, но прозвучали и такие слова: можно, мол, прикинуться, будто не поверили в подлинность грамоты.
Идея эта понравилась Ивану Хабару-Симскому, только он повернул ее на свой лад.
— Кончаем базар. Грамоты я не верну. А в том, что она не государем писана, я убедился. Подложная она.
Сам-то он уверился, и по печати, и по руке царского писаря, что она настоящая. Еще в одном был уверен, что приступа городу не избежать, и потому поставил точку разноголосому спору:
— Сейчас же станем готовиться к защите стен. Порох и ядра поднесем к пушкам, смолы как можно больше, только костры для нее разведем завтра, как послов татарских спровадим за ворота. Стрельцов и лучников тоже после этого на стены поставим. Пока же так поведем себя, будто ни о каком штурме вовсе не размышляем. И еще… Главное. Без моего разрешения никого из города не выпускать. Никого! Кто нарушит это мое повеление, прикажу живота лишить! Впускать тоже по моему повелению! Через стены тоже чтоб даже мышь не проскользнула!
Осторожность не зряшная: вдруг среди вот этих, кто собрался решать судьбу города, окажется изменник, который поживы ради выдаст хану и намерения самого воеводы, и планы защитников, — а такое ой как нежелательно, — особенно решение не возвращать грамоту.
И все же ворота ночью отворились. Чтобы впустить настойчиво требующего представить его пред очи главного воеводы города. Иван Хабар, кому о том сообщили, велел без промедления доставить домогавшегося к нему в палаты, завязав прежде глаза.
Разговор был короткий. Перебежчик, из ногаев, не назвал имени пославшего его, сказал лишь, что верить тому, кто послал, можно и нужно, ибо он когда-то служил у князя Воротынского стремянным, а теперь нойон тумена.
— Велел передать, будто Мухаммед-Гирей подарил город казакам атамана Дашковича. На разграбление отдал. И еще сказал мой господин: крымский хан долго стоять под городом не станет, скоро убежит в свой улус оборонять его от астраханской орды. Всё. Мне нужно сейчас же возвращаться.
Окольничий кивнул согласно. Сказал даже:
— Поклонись от меня и всего города нойону!
Глаза все же посланцу неведомого добродетеля завязали.
Вратникам воевода строго-настрого приказал помалкивать о ночном госте, сам решил тоже никому ни слова о нем не говорить. Даже самым ближним боярам. Ни к чему лишние пересуды. А для себя, не сомкнув до самого утра глаз, определил линию поведения: поиграть с татарами в кошки-мышки.
В урочное время появились ханские послы. С солидной вооруженной охраной. Но не отворили им ворот до тех пор, пока охрана не отступила на требуемое расстояние. А дальше все пошло так, как и определил Иван Хабар-Симский. Он сразу же огорошил ханских послов, заявив:
— Мы изрядно сомневаемся, будто грамота царева, а не подложная.
— Князь Василий не царь, а раб светлого хана крымского Мухаммед-Гирея, да ниспошлет Аллах ему долгие годы жизни.
— Вот в этом у нас сомнения и есть. Мы пошлем гонца к государю нашему царю Василию Ивановичу, дай Бог ему крепкого здоровья, и если он подтвердит, поступим по его повелению. Теперь же так: торгуйте, разрешаю, только в нескольких саженях от стен. И у своего стана.
Ворота не отворим. В город вас не пустим. Так и передайте своему, — слово «своему» воевода произнес с нажимом, — хану мое решение. И еще скажите: в случае нападения, рязанцы будут стоять на стенах насмерть. Всё. Жду ханского ответа. Согласный будет — мирно разойдемся, нападать повелит — Бог нас рассудит.
Мурза, возглавлявший посольство, начал требовать шертную грамоту, только Хабар-Симский, вроде бы даже не слыша слов мурзы, словно потеряв всякий интерес к ханским послам, повернулся к ним спиной и пошагал прочь. Двинулись за ним и бояре, а купцы и ремесленники присоединились к охранявшим ворота, окружили посольство и начали теснить его к выходу, одновременно приоткрывая створки ворот. С колокольни надвратной церкви не спускали глаз с подступов к ним, а за сигналами дозорных следили на всех улицах, выходивших на площадь перед воротами, чтобы мигом вывести ратников, которые до поры до времени укрывались во дворах.
Крымский хан не снизошел до того, чтобы ответить какому-то безродному воеводе, он лишь собрал всех огланов, темников и казачьих атаманов, чтобы распорядиться о подготовке к нападению на город. Он так и начал свою речь:
— Мы намерены наказать непокорных горожан, а для Хабара изобретем достойную его упрямства казнь…
Намерение хана никому не легло на душу. Сражение есть сражение. Удачным оно будет или нет, рассудить трудно, а первыми на верную гибель придется гнать к стенам полоняников. А это значит — потеря богатства. Кого тогда продавать в Кафе на невольничьем рынке за золото и серебро? Возражать хану никто, однако, не посмел. Кроме атамана казаков Дашковича. Да и тот не возражал, а лишь советовал:
— Твое, светлый хан, решение справедливое и угодное всевышнему. Но можно поступить и так: начнем торги поближе к стенам и каждодневно станем к ним подступать. Незаметно. Городская стража к этому привыкнет. Чего им безоружных опасаться. А кроме сабель для захвата ворот ничего и не нужно ни моим казакам, ни твоим смелым воинам. Отворят они ворота, чтобы впустить выкупленных пленников и приобретших рухлядь, мы на их плечах и ворвемся в город.
— Ты прав, — согласился Мухаммед-Гирей. — Пусть так и будет. Мы еще думаем, чтобы пленники убегали бы из нашего стана. Немного, но пусть сбегут. Тогда мы потребуем их вернуть.
Это было уже лишним и даже вредным, ибо могло насторожить подозрительного Хабара-Симского или кого-либо из его окружения, только как сказать об этом хану — разгневается, головы тогда не сносить.
На следующее утро базар, шумный, многолюдный, заработал. Прибывали верхами и на бричках родичи пленных, чтобы выкупить своих из неволи, а сторговавшись, либо спешили восвояси, либо за крепкие стены города. Богатеи появились, чтобы купить достойные их кошелька украшения либо приобрести мягкую рухлядь.[121] Рязанцы тоже не дремали, валом повалили на базар, надеясь дешево приобрести нужную в хозяйстве вещь либо одежду какую. Городские ворота фактически весь божий день не затворялись.
В них, кстати, начали прошмыгивать беглецы. Среди них был даже князь Федор Оболенский.[122] Он-то и надоумил Хабара-Симского установить на стенах близ главных ворот пушки да ратников держать в засаде.
— Видится мне, не зря базар все ближе и ближе к стене… Не за здорово живешь и ротозеют басурманы, дозволяя пленникам сбегать. Не коварство ли какое?
— Раскидывал я умишком своим по сему поводу, — ответил Хабар-Симский, встретивший князя и устроивший гостя в своих покоях. — Как пить дать станут требовать возврата сбежавших. Я их пока по дворам не пускаю. В монастыре, бедняг, держу. За стенами.
— Разумно. Верно и то, что не дремлешь. Дозволь и мне, воевода, ратников к сече готовить.
— Тебе бы, князь, воеводство взять. По роду…
— По роду, говоришь. Что верно, то верно. Только я так рассуждаю: сумел ты ежели грамоту цареву у татар выманить, не отворив ворот, тебе и продолжать дело начатое. А с меня не убудет, если я тебя уважу. Не обесчестит меня, не унизит.
На том и порешили. Крикнули главного пушкаря Иордана-немчина. Повелели:
— Ночью пушки у главных ворот поставь. Только так, чтобы не видать их было снаружи. Ядер побольше наготовь да зелья. Ратников-пешцев да казаков городовых бери, сколько понадобится.
— Ядра поднесем, не вопрос, только, как я считаю, нужно побольше дроба. Дроб гуще сечет, когда
