удается игра на амзаде; передавали также, что родители Исы довольны невесткой, а сам молодой муж все время проводит в пустыне и еще ни разу не был в городе, говорит: 'Жена не пускает'.
Умом Мария радовалась за сестренку, а в душе было такое чувство, будто бежала она, бежала, рвалась к какой-то осмысленной цели и вдруг на полном ходу уткнулась в ватную стену, податливую, но непреодолимую.
Дни напролет вертелась Мария по делам реконструкции портов и строительства тунизийских дорог, приезжала на виллу Хаджибека ближе к полуночи, падала в постель и засыпала почти мгновенно, чтобы через шесть часов вскочить по будильнику. Работа стала для нее единственным лекарством от одиночества. Конечно, Мария понимала, что она не Робинзон Крузо, а Уля ей не Пятница, но от этого понимания легче не становилось. Легче стало ей только в храме Александра Невского в Бизерте. Недавно сооруженный, кстати сказать, не без попечения Марии Александровны Мерзловской, храм был еще не намолен и, словно стараясь восполнить пробел, люди молились в нем горячо, истово. Вместе с иконами на стенах церкви висели российский триколор и Андреевский флаг. Храм был построен на пожертвования русской колонии в Тунизии в память об умерших матросах, офицерах и адмиралах последней Императорской эскадры.
Среди молящихся соотечественников в таинственном полумраке храма, глядя на золотые язычки возженных свечей, вдыхая запахи ладана, воска и свечного нагара, Мария вдруг почувствовала себя так, словно она спала тяжелым, мучительным сном, а мама притронулась к ее плечу, разбудила и сказала: 'Маруся, очнись. Надо жить дальше. Уныние — тяжкий грех'.
Мария поставила свечки за упокой папа2, во здравие мамы, Сашеньки, Ули, и на душе ее посветлело, сердца коснулась благодать. И, когда она вышла из теплого сумрака церкви под промозглый ветер и косой дождь, жизнь больше не казалась ей конченной, загнанной в тупик, как порожние вагоны.
В середине февраля из Франции приплыли на сухогрузе мебель и белый кабриолет, купленный в Марселе.
Обставлять дом приехала Николь, и на неделю они с Марией погрузились в радостную заполошную суету.
Новоселье отмечали в последнее воскресенье февраля 1939 года узким кругом: Шарль и Николь, Клодин и Франсуа, само собой, господин Хаджибек с женами; архитектор Пиккар; контр-адмирал Михаил Александрович Беренц — ныне корректор тунисской типографии, а в недалеком прошлом командующий последней эскадрой Российского Императорского флота; одна из попечительниц храма Александра Невского — молоденькая учительница математики, дочь командира эсминца «Жаркий» — Анастасия Манштейн.[37]
Господин Хаджибек подарил антикварную напольную вазу, очень похожую на ту, что когда-то он подарил губернатору и о которой Хадижа сказала: 'На ней мои глаза остались'; Фатима — плед из верблюжьей шерсти; Хадижа — кованую жаровню для бедуинского кофе.
Мсье Пиккар принес керамическую танцовщицу, склеенную когда-то Марией и убранную в серебряную сеточку. Мсье Пиккар подтвердил, что танцовщица изваяна задолго до падения Карфагена.
Доктор Франсуа подарил свою многолетнюю работу — составленный им и отпечатанный тиражом в двести экземпляров французско-туарегский словарь. Анастасия Манштейн — иконку Казанской Божьей Матери, которая была у нее еще со времен детства, проведенного на корабле-общежитии 'Георгий Победоносец' в бизертинской бухте.
Михаил Александрович Беренц преподнес Марии самый милый подарок — крохотного беспородного щенка, только-только раскрывшего на мир свои маленькие, еще мутные глазки.
— А какой он породы? — спросила Николь.
— Думаю, в нем не меньше восемнадцати пород, — с нарочитой серьезностью отвечал адмирал Беренц. — Он происходит от тех собак, которых мы привезли на кораблях из России.
— Я обожаю дворняжек! — сказала Николь. — В нем весу не больше фунта. А какая белая кисточка на хвосте, прелесть!
— Эй, Фунтик! — тут же окрестила щенка Мария. — Иди-ка сюда, я устрою твой домик.
Служанка принесла небольшую коробку с ветошью, блюдце с молоком и поставила все там, где указала Мария, — под лестницей на второй этаж. Едва державшийся на ногах щенок пустил на мрамор струю и устроился в ящике, куда его положила Мария.
Как обычно, в конце февраля в этих краях распустились розы. Господин Хаджибек принес на новоселье большущий букет белых роз. Сначала его поставили на обеденный стол, но потом перенесли на сверкающий черным лаком рояль. Букет был такой большой, что мешал сидящим за столом видеть друг друга.
Для приготовления праздничного обеда был доставлен дворцовый повар Александер с подручными. Они же привезли продукты, именно те, которые с точки зрения Александера годились по такому случаю. Николь предложила Марии заказать Александеру баранину по-бордосски, и та, смеясь, согласилась:
— Давай, Николь, эта баранина напомнит мне детство, наш первый с тобой обед!
— Я вижу перед собой десять желанных гостей, — начала застолье Мария. — Десять, как говорил Пифагор, — совершенное число, заключающее в себе всю природу чисел. Десять — символ вечного Космоса. Ваше здоровье, друзья! — Мария говорила стоя, и, когда она закончила, все также встали приветствовать ее поднятыми бокалами.
— И давайте по-русски чокаться! — горячо вступила Николь. — Я очень люблю по-русски!
Звон хрустальных бокалов вмиг оживил гостиную.
Хадижа и Фатима только сделали вид, что пригубили шампанское.
— Нет, нет, девочки! — тут же обратила на них внимание Николь. — Первый тост надо пить до дна!
— До дна! — подхватила Мария. — Все пьют до дна!
Жены господина Хаджибека испуганно воззрились на своего повелителя.
Господин Хаджибек покраснел, замялся и промямлил что-то неразборчивое.
Николь толкнула под столом Шарля. Губернатор принял ее игру, откашлялся и сурово произнес:
— Полагаю, что вы, господин Хаджибек, человек светский. Мари и Николь правы. Первый бокал все гости должны выпить до дна — у русских такой народный обычай.
— Да-да, конечно, ваше сиятельство, — с льстивой поспешностью согласился господин Хаджибек. — Пейте до дна! — приказал он женам. — Пейте народный обычай, — закончил он полной несуразицей.
Пересиливая себя, морщась, Хадижа и Фатима выпили шампанское.
Николь зааплодировала, и вслед за ней все присутствующие захлопали в ладоши, ребячливо радуясь совращению жен господина Хаджибека.
Предложение выпить первый бокал до дна оказалось весьма уместным. Уже через несколько минут всем стало по-свойски просто, весело, свободно. Хадижа еще пыталась быть чопорно-важной, а никогда прежде не пробовавшая вина Фатима, что называется, «поплыла» и вскоре уже хохотала до слез над какой-то шуткой Николь, как будто это была не мадам губернаторша, а ее бедуинская подружка и сидели они не за чинным столом, а у костра в пустыне.
После обеда Мария предложила 'посмотреть в сторону России', и разгоряченные гости с удовольствием вышли на огромную, опоясавшую дом террасу второго этажа, с которой открывался вид на все четыре стороны света. Было прохладно, накрапывал дождь. Россию увидели только русские. Как-то само собой разговорились по интересам: генерал с адмиралом, ученый археолог с ученым языковедом, бездетная Николь с бездетной Хадижей, молоденькая Фатима с Анастасией, Клодин, желающая побольше узнать о том, что носят и как причесываются в Париже, с Марией. И только господин Хаджибек остался в одиночестве. Но оно его не тяготило, он ликовал: сам губернатор почти что в его доме, и он, Хаджибек, только что сидел с ним за одним столом, как равный с равным. Нет-нет, ему не нужны были никакие собеседники. Он настолько вырос в собственных глазах, что, пожалуй, без ущерба для самолюбия мог бы поговорить тет-а-тет только с самим губернатором.
Мария болтала с Клодин, но видела и слышала каждого: и генерала Шарля, который говорил с адмиралом Беренцем о недавней большой войне, закончившейся разгромом Германии, и Николь с Хадижей, обсуждавших типы мигреней, и Фатиму с Анастасией, хихикавших от переполнявшей их молодости и радости существования, и Пиккара с доктором Франсуа.
— Всё, этой весной я уже не буду работать здесь, в термах Антония Пия. Теперь я буду искать храм
