вкрадчиво называет гениталии нехорошими словами. А почему?
Все дело в контрасте. Должно же было кому-то прийти в голову: Момина и вендиспансер. Подобные женщины, если и залетают, лечатся совершенно иным образом. Только ее неопытность вкупе с тем, что она не решилась поделиться случившимся с Адой, обрекли ее на эту Голгофу. А может она тоже получала от этого эротическое удовольствие?
Любой из „литературных террористов' слепил бы из ситуации конфетку. (Все мы зачитывались самиздатовским Генри Миллером, который сделался нашим кумиром.)
Сегодня она была без машины, и мы проехали несколько остановок на каком-то раздолбанном, педерастически виляющем из стороны в сторону трамвае. Город словно бы находился в межвременном оцепенении: осень ушла, а зима еще не пришла; красные ушли, белые еще не вошли. Если бы я задумался над тем, обнимать ее или нет, то вероятно размышлял бы над этим всю дорогу. Но я обнял не задумываясь. И пожалел: рука моя покоилась на ее плече, словно на статуе.
Мы прошлись по парку Горького. Листва с деревьев уже облетела. Скованные, словно каторжники, попарно качели простужено поскрипывали. Треть серого неба занимало чертово колесо.
Момина была в белом плаще до пят, туго перетянутом в талии. Лицо ее тоже было белым, даже голубоватым, она зябко куталась в воротник. А я – в джинсовом костюмчике практически в любое время года, с меня – что с гуся вода.
– Давай купим мороженного, – предложил я.
– С ума сошел. – Набрав в легкие воздух, она превратила его в облако пара.
– Ничего, клин клином вышибают.
– По-моему, здесь продают вкусные чебуреки. И даже кофе вполне приемлемый. С коньяком.
– Тогда вперед.
Мы двинулись дальше по пустынным аллеям.
Кафе представляло собой застекленную веранду. За одним из столиков сидел меланхоличный грузин, остальные были свободны.
– Бархатный сэзон уже п-ссс, – сказал нам грузин.
Чебуреки были как чебуреки – ничего особенного.
– В детстве мы проводили здесь все воскресенья, – сказала Момина. – Вдвоем с отцом. Жрали такие вот чебуреки, катались на качелях, ходили смотреть мультики в кинотеатр. Он все время шутил, а я хохотала. Летом находили место в тени, и он читал мне какую-нибудь книгу. А позже мы читали уже по очереди: страницу я, три страницы он. Или играли в ножички. У нас тут была своя роща. Я тебе потом покажу. Он говорил мне: „Пойдем прогуляемся по нашей роще'. Между прочим, я была очень красивой девочкой.
– Кто бы мог подумать.
Значит погружение в Середу продолжается. Наденем скафандры.
Она пила кофе маленькими глоточками. Маленькая девочка. Тогда, в ночь окровавленных простыней, мы были мистером и миссис Момиными, зачавшими дитя. А сегодня я уже прогуливал это дитя в парке. События разворачивались стремительнее, чем в романе. Через иллюминатор скафандра я видел березовую рощу, в которой папа Момин играл с дочуркой в ножички. А потом читал ей „Алису'. А позже они шли в расположенный по соседству кинотеатр.
Что будем смотреть? Ведь в кинотеатре три зала. Папаше с ребенком хотелось бы „Петьку в космосе', а взрослая Светлана с мудозвоном Твердовским предпочитали „Расёмон' Акиро Куросавы. В итоге папаша с ребенком пошли на „Расёмон', и она смотрела, затаив дыхание.
– Тебе интересно? – время от времени спрашивал отец.
– Да, – отвечала она, не отводя взгляда от экрана.
Папа спрашивал намеренно, чтобы она в полной мере ощутила удовольствие, чтобы этот волшебный миг не пролетел незаметно.
– Вот тебе и ответ, – сказала она, когда мы снова оказались в парке.
– Ответ на что? – не понял я.
– На твой отвратительный выпад в адрес Набокова.
Очевидно, погружение уже закончилось, и мы снова вынырнули на поверхность.
– Главная тема фильма – субъективность восприятия. Интересно, что сюжет основывается не на рассказе Акутагавы „Ворота Расёмон', а на другом его рассказе – „В чаще'. По сути ту же самую идею эксплуатировал и Эрве Базен. Теперь попробуй сказать, что кто-то из них занимался подражательством.
Я отвернул от скафандра металлический шар с круглыми стеклами и стащил его с башки.
– Интересно, что было написано раньше, „Прощание с Матерой' Распутина или „Потоп' Роберта Пена Уоррена? – не успокаивалась она.
– Я говорил о каком-то конкретном случае, а не вообще.
– Ох, Гена, жаль, что ты так наплевательски относишься к Набокову.
– Я очень хорошо отношусь к Набокову, – возразил я.
По-видимому, речь сейчас зашла о партийной принадлежности, и передо мной стояла строгая комисарша. И я был полон решимости доказать свою благонадежность. Схлопотать пулю из маузера мне как-то не улыбалось.
– Между прочим, тебе эти очки совершенно не идут. – Я забыл снять свои битловки после окончания сеанса.
– Зато точно такие же носил Джон Леннон.
Она сказала что-то ругательное в отношении современного российского кино. И я с воодушевлением подхватил тему: я бы с удовольствием напустил на российское кино „убийцу экрана' вместе с „Андрюшкой' и „Сиськиным', да и вообще всю кодлу. Наше серьезное российское кино постепенно переходит в разряд параллельного. Тут впору посоветовать гражданам смотреть цветные сны – самые интересные фильмы в мире.
Я очень старался. Я еще на что-то рассчитывал. Пробежали между нами трихомонады или нет? Что она ощущала в период лечения?
Будь она действительно любительницей контрастов, она бы сказала: „А теперь трахни меня в лифте. Да так, чтобы искры из глаз посыпались'
Она повернула ко мне свое очаровательное личико:
– Ну ладно, тебе пора за компьютер. Можно меня не провожать.
Алкоголик Стеценко – наш бравый капитан Маз Дон – снова находился в состоянии анабиоза. Его тело покоилось рядом с полузасохшей лужей. Я переступил через него и уселся на скамейку.
Терпеть не могу выяснять отношения. Но, очевидно, придется. Поскольку послушать меня, так и золотой телец для России – эклектика, и школьницы себе на влагалище серьги вешают, и бывшие научные работники на улицах валяются. Одним словом – чернуха. Ну, во-первых, я здесь ни при чем. Не я пишу книгу под названием „Россия'. А, во-вторых, ничего особо трагического в сложившейся ситуации я не вижу. Ну не читают моих книг – подумаешь! Старые пердуны меня не очень интересуют, а молодые вообще практически никаких книг не читают. Но они любят слушать музыку. И это нормально. Еще упомянутый Моминой Эрве Базен утверждал, что „у нового поколения вместо философов певцы'.
Так вот, я считаю, что пока у России есть такие ребята, как Шевчук из „ДДТ', Фоменко из „Секрета' и Расторгуев из „Любэ', еще ничего не потеряно. Мне кажется, что сейчас в их ряду мог бы оказаться и Фил.
Фил…
Наверное уже в миллионный раз Мак-Мэрфи вперился в меня остекленевшим взглядом.
А ведь он ничего особенного для меня не сделал. Ну, вытащил однажды из запоя. А так – ведь ничего особенного. Но он излучал нечто такое, что делало из меня меня. А когда его не стало – слишком быстро не стало – я остался в эдаком полуоформившемся состоянии. Крылья начинали расти да так и не выросли… С той поры я и живу с этим мучительным ощущением прорезающихся крыльев.
