– Насколько помню, один из фильмов назывался „Синее', второй – „Белое' и третий – „Красное'. По цветам французского знамени.
– И российского тоже, – прохрипел я. – Какой цвет? – У меня едва не вырвалось „сука'.
С победной улыбкой она воззрилась на меня.
– Разумеется, „Синее'.
Бинго!
– Ты – ведьма!!! – прохрипел я.
„Ведьма', пожалуй, благозвучнее, нежели „сука'. Да и, к тому же, справедливее: ведь только ведьма могла догадаться, что „Разъяренный мелкий буржуа' – смесь „Двойной жизни Вероники' и „Синего'.
– Не стоит удивляться, – проговорила она. – Просто я тоже любительница глубоких бурений: интересуюсь тем, что у произведения внутри.
– А я думал, я один такой ненормальный.
– Я тоже! С наслаждением зарываюсь в недра талантливых произведений, силовые линии которых уходят вглубь от поверхности! В заурядных произведениях ведь нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны.
– А я захватываю чужие недра, использую то, что уже создали другие?
– Именно, – сказала она.
Презренная бездарь, вот я кто. Цель поймана, художественный образ определен.
– Вы литератор? – поинтересовался я.
– Нет.
– Литературовед?
– Нет.
– Литературный критик?
– Нет.
– Тогда кто же вы, черт подери?!
– Пытливый читатель. Разве этого мало?
В наступившей тишине внезапно раздался рык леопарда – заработал холодильник. Шарики в моей голове перестали панически прыгать, с силой отскакивая от черепной коробки, и в оцепенении замерли. И я вдруг ощутил все разом, как единое целое: осень, комнату, залитую белым солнцем, и эту обворожительную юную ведьму, лакающую янтарный напиток.
– Я и отцу своему всегда помогала, – добавила она, улыбнувшись (не мне – своему воспоминанию). – Даже когда я была еще маленькой, он с удовольствием меня выслушивал. Говорил, что у меня идеальный литературный слух.
– Отцу?
– Моя фамилия Момина, – напомнила она.
– Ах, да!
Следовало, конечно, самому догадаться. Был такой писатель Момин в годы застоя. Неплохой, между прочим, писатель, да вы и сами, наверное, помните. Но с другой стороны – ничего особенного. Таких много в эпоху коммерциализации литературы сошло с дистанции.
Нет, ну не дурак ли я, в самом деле? Ее фамилия Момина, а я – Мамлеев. Причем здесь, на хрен, Мамлеев? Хотя ассоциация все же любопытная: я словно чувствовал загодя, что здесь не без писателя (помните, как у Булгакова в „Собачьем сердце' – здесь не без водолаза?)
– Отцу – мое почтение. Он еще пишет?
– Папа погиб в автомобильной катастрофе полгода назад.
Что ж, финал вполне литературный, хоть и избитый. В слух я произнес:
– Соболезную.
– Спасибо.
Она взяла в руки перчатки и снова швырнула их на стол.
– Вместе с „Мейнстримом' опубликованы три ваших рассказа, – сказала она.
Разговор стал напоминать горный слалом, на виражах которого еще нужно было устоять на ногах.
– Это потому, что оставалось немного места, и в типографии предложили тиснуть что-нибудь дополнительно практически бесплатно. Пришлось устроить себе небольшое упражнение для пальцев. А что?
– Значит вы издаетесь за собственный счет? Неужели вы располагаете необходимыми средствами?
Я замялся.
– Был один источник, да весь вышел. Поэтому „Эвтаназию' я и пишу для потомков.
– Что же это за загадочный источник такой?
– Неважно.
Для потомков, спохватился я. Я всерьез, кретин, расчитываю, что пишу для потомков?!
– Рассказы сделаны под Бориса Виана, но уже чисто внешне. На этот раз вы имитировали стиль, сочинив свою собственную историю. Ведь в рассказах Виана нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны. А за эпатажем скрывается пустота. Эпатаж вообще одеяние невидимок.
– В них нет глубины, а у меня нет имени, – опечалился я. – Очень жаль, иначе вы бы смогли защитить на мне диссертацию.
– Как трогательно: человек без имени, – пошутила она.
– Я уже упоминал о своих именах, каждое из которых ношу с достоинством. Но среди них нет литературного. Несмотря на изданные книги.
На всякий случай я перечислил еще раз: Антипончик, Кум Тыква, Гендос, ну и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить и жаловать. Или не любить и не жаловать. Пожалуй, в знак борьбы с литературными штампами выберу последнее: не любить и не жаловать. Лучше любить и ублажать. Или там любить и обожать. Или любить и оказывать всяческие знаки внимания.
Одним словом, перед вами в одном лице Антипончик, Кум Тыква, Гендос и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить, обожать, ублажать и оказывать всяческие знаки внимания. Вот так – без штампов – пожалуй, лучше. Оказывается и борьба с литературными штампами может приносить дивиденты.
Момина допила чай.
– Думаю, пора мне уже перейти к цели своего визита, – сказала она.
– Ах, есть еще и цель, – насторожился я.
Чего доброго выяснится, что и она не отказалась бы меня изнасиловать на правах коллеги по глубокому бурению. Меня ведь на армейской кровати тоже еще никто не насиловал. А уязвленный автор – хуже импотента. Сначала нужно заниматься делом, а уж потом критику наводить.
– То, что я сейчас рассказала о рассказах, илюстрирует многогранность вашего имитаторского дара (это на ее совести – „рассказала о рассказах', со столь дивным литературным слухом можно бы выражаться и поизящнее). Нет, имитаторского – не совсем верно. Вы просто пользуетесь чужим инструментарием для работы над собственными вещами. Чужими шаблонами и формами. Чужими интегральными схемами, которые запрятаны в глубине корпуса и практически не видны (фраза, достойная моего приятеля Тольки Евлахова). Возможно, вы – лентяй, но дело не в этом, причины меня не интересуют. Я пытаюсь выразиться поточнее, потому что это важно. Читатель чувствует, что это – не дешевая поделка, что внутри что-то действительно происходит, ворочается, дышит, но вот что именно его, как правило, не интересует… Черт возьми, – сказала она, – кажется, я запуталась. Пошла по кругу.
– …Хорошо, – сказала она и взяла в руки папочку цвета маренго. – В последние годы мой отец неожиданно прославился, выдвинулся в ряды наиболее почитаемых писателей, которого к тому же знали и охотно издавали за рубежом…
– Позвольте, – перебил я ее. – Возможно, я и ошибаюсь, но мне не удается вспомнить ни одной книги Момина, вышедшей за последнее десятилетие.
– Погодите торжествовать, – сказала она. – Как раз десять лет тому назад отец взял себе псевдоним.
– Какой?
– Середа.
