Маркс против русской революции

колониальной монополией Англии и ее монополией на всемирном рынке» [20, с. 297]. Как же в таких условиях Энгельс мог требовать от русских, чтобы они дожидались пролетарской революции в Англии? Из его же собственных утверждений прямо следовало, что уповать на пролетарскую революцию в метрополии капитализма не приходилось, а революция в странах периферийного капитализма, к которым относилась и Россия, неизбежно приобретала не только антикапиталистический, но и национально-освободительный характер.

Энгельс не только с возмущением отвергает «чистейший вздор» относительно социалистических установок русских крестьян, но и предупреждает, что революция в России, согласно марксизму, имела бы реакционный  характер: «Только на известной, даже для наших современных условий очень высокой, ступени развития общественных производительных сил, становится возможным поднять производство до такого уровня, чтобы отмена классовых различий стала действительным прогрессом, чтобы она была прочной и не повлекла за собой застоя или даже упадка в общественном способе производства. Но такой степени развития производительные силы достигли лишь в руках буржуазии» [88, с. 537].

В официальной советской истории обходился молчанием тот факт, что основоположники марксизма наложили запрет на то, чтобы русская революция выходила за рамки буржуазной революции — раньше, чем это будет позволено пролетариатом «господствующих народов». Ученики Маркса и Энгельса считали своим долгом выполнять этот завет, ставший для них священной догмой. Это во многом предопределило раскол революционных социалистических сил в России, который привел к Гражданской войне.

Руководитель партии эсеров В.М. Чернов в своих воспоминаниях пишет о либералах, социал- демократах и эсерах, собравшихся в коалиционном Временном правительстве: «Над всеми над ними тяготела, часто обеспложивая их работу, одна старая и, на мой взгляд, устаревшая догма. Она гласила, что русская революция обречена быть революцией чисто буржуазной и что всякая попытка выйти за эти естественные и неизбежные рамки будет вредной авантюрой… Соглашались на всё, только бы не переобременить плеч трудовой социалистической демократии противоестественной ответственностью за власть, которой догма велит оставаться чужой, буржуазной» [90].

Но это Чернов написал через много лет после революции. А в 1917 г. принятие марксистской догмы привело к краху российской социал-демократии. Лишь небольшая ее фракция — большевики  — смогла эту догму преодолеть и была принята в лоно русской революции, хотя и в партии большевиков эта догма выбаливала с кровью. Но каких перегрузок и травм стоил России тот факт, что на антисоветские позиции перешло большинство политически активного образованного слоя! Ибо антисоветские позиции быстро превратились в антинациональные . Они затянули Россию в Гражданскую войну.

Ленин писал: «Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной» [91, с. 222].

Видный меньшевик А. Иоффе писал в мае 1917 г.: «Как бы громки ни были революционные фразы, но до тех пор, пока меньшевизм остается правительственной партией буржуазного  правительства, — до тех пор меньшевизм не только обречен на бездействие, но и совершает над собою своеобразное политическое «харакири», ибо губит самую внутреннюю сущность социал-демократии» [92].

Вспомним, какое неприятие и по какой причине вызвала Октябрьская революция у ортодоксальных марксистов в России и в Западной Европе. Вот суждение родоначальника российского марксизма Г.В. Плеханова: «Маркс прямо говорит, что данный способ производства никак не может сойти с исторической сцены данной страны до тех пор, пока он не препятствует, а способствует развитию ее производительных сил. Теперь спрашивается, как же обстоит дело с капитализмом в России? Имеем ли мы основание утверждать, что его песенка у нас спета, т.е. что он достиг той высшей ступени, на которой он уже не способствует развитию производительных сил страны, а, наоборот, препятствует ему? Россия страдает не только от того, что в ней есть капитализм, но также от того, что в ней недостаточно развит капиталистический способ производства. И этой неоспоримой истины никогда еще не оспаривал никто из русских людей, называющих себя марксистами» [93].

Сразу после революции, 28 октября 1917 г. Плеханов опубликовал открытое письмо петроградским рабочим, в котором предрекал поражение Октябрьской революции: «В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство. Этого не станет оспаривать ни один серьезный социалист».

Это утверждение лишено логики и является простым повторением марксистской догмы — никогда и нигде возможность господства какой-то социальной группы не определялась ее численностью. И эта марксистская догма засела в сознании марксистов так глубоко, что реальные факты нисколько не могли ее поколебать.

Один из лидеров Бунда М. Либер (Гольдман) писал уже в 1919 г.: «Для нас, «непереучившихся» социалистов, не подлежит сомнению, что социализм может быть осуществлен прежде всего в тех странах, которые стоят на наиболее высокой ступени экономического развития, — Германия, Англия и Америка — вот те страны, в которых прежде всего есть основание для очень крупных победных социалистических движений. Между тем с некоторого времени у нас развилась теория прямо противоположного характера. Эта теория не представляет для нас, старых русских социал-демократов, чего-либо нового; эта теория развивалась русскими народниками в борьбе против первых марксистов… Эта теория очень старая; корни ее — в славянофильстве » [94].

На Западе оценки были еще жестче. Некий профессор П. Шиман, ссылаясь на К. Каутского, писал в брошюре «Азиатизация Европы»: «Внутреннее окостенение, которое было свойственно народам Азии в течение тысячелетий, стоит теперь призраком перед воротами Европы, закутанное в мантию клочков европейских идей. Эти клочки обманывают сделавшийся слепым культурный мир. Большевизм приносит с собой азиатизацию Европы». И это было почти общим местом в рассуждениях о советской революции.

Примечательно также и то, что немецкие социал-демократы 20-х годов ХХ века, как будто прямо продолжая линию Маркса, видели связь между большевиками и народниками. Видный социал-демократ Г. Штребель писал в 1921 г.: «Если большевики и воображали, что русских крестьян можно… завоевать на сторону коммунизма и коммунистического способа производства, то они лишь доказывали вновь, что они обретаются в плену типичных представлений старого русского революционизма, которые составляют специфическую сущность бакунизма».[25]

К этому же выводу, но уже в качестве не обвинения, а беспристрастного суждения, пришел Н.А. Бердяев. Он писал, что при строгом следовании принципам марксизма социальной революции в России пришлось бы ждать очень долго: «И наиболее революционно настроенные марксисты должны были иначе истолковывать марксизм и построить другие теории русской революции, выработать иную тактику. В этом крыле русского марксизма… произошло незаметное соединение традиций революционного марксизма с традициями старой русской революционности… Марксисты-большевики оказались гораздо более в русской традиции, чем марксисты-меньшевики» [87, с. 86].

Такова прямая преемственность антисоветских установок российских и западных марксистов в момент русской революции 1917 г. и критикой Энгельса в адрес народников в 1875 г. Но вернемся к этой критике. Стараясь доходчиво объяснить в ответе Ткачеву, почему крестьянская и общинная Россия обязана следовать по пути развития буржуазии с разделением народов по классовому признаку, Энгельс с иронией поясняет эту мысль таким образом: «У дикарей и полудикарей часто тоже нет никаких классовых различий, и через такое состояние прошел каждый народ. Восстанавливать его снова нам и в голову не может прийти» [88, с. 537].

Эта аналогия ложная. Народники предложили концепцию индустриализации и модернизации  России не так, как она осуществлялась в ходе буржуазной промышленной революции на Западе — не через разрушение выработанных культурой общественных институтов, а с опорой на эти институты (прежде всего, на общину ). Найти в этой концепции стремление восстановить  неклассовое общество «дикарей и полудикарей» невозможно даже при самой вольной трактовке написанного. Эта ирония Энгельса вызывает