детми и с людми влховала», она, дескать «
Затем московская чернь (как и во все времена легко поддающаяся самым нелепым слухам) растерзала князя Юрия Глинского. По одним сведениям это произошло в церкви Пречистой богородицы, по другим князь Юрий находился вместе с боярами на площади, не догадываясь о той участи, которую ему готовят оппоненты. Вслед за князем Юрием было убито и множество других людей — тех, кого приняли за сторонников и слуг Глинских.
Через два дня после линчевания Юрия Глинской толпа пришли в село Воробьево, к царскому дворцу, и потребовала, чтобы государь выдал им на расправу свою бабушку, княгиню Анну Глинскую и сына ее, князя Михаила, которые, по мнению гостей, прятались в царских покоях. Вместе с ними пришел и городской палач, очевидно готовый немедля сделать свою работу.
Фактически произошло слегка закамуфлированное покушении на членов царского дома, что не укрылось от проницательных современников. Летописец называет имена организаторов «народного возмущения» — всё тех же бояр, что были задействованы в сыске, и благовещенского протопопа Бармина. Наверное, не все организаторы бунта пытались поставить под удар самого великого князя — зачем это Захарьину, родственнику царицы? Однако среди них, наверняка, находились люди, которые могли иметь далеко идущий план действий, направленный на уничтожение царя и его семьи в атмосфере «управляемого хаоса», так сказать, под шумок. К ним могли относиться и Федор Скопин-Шуйский, и князь Юрий Темкин, и Иван Федоров-Челяднин — люди, близкие клану Шуйских.
Очевидно, что, покажи Иван слабость, то буйство толпы было бы направлено непосредственно на него. Но молодой царь, проявив самообладание, поступил единственно правильным образом — приказал схватить главарей толпы. Никаких массовых расправ не было. «Князь же великий… узрев множество людей, удивися и ужасеся, и обыскав, (по чьему) повелению приидоша (они), и не учини им в том опалы, и положи ту опалу на повелевших кликати», остальные же могли беспрепятственно вернуться в Москву.
По мнению И. Я. Фроянова, срежиссированное бедствие 1547 снова подняло наверх олигархическую группировку, связанную с Шуйскими. К ней относился и поп Сильвестр. Благовещенский протопоп Федор Бармин, отличившийся в борьбе с ведьмами а-ля инквизиция, служил в одном соборе вместе с Сильвестром.
Не смотря на то, что буйство толпы было направлено одной боярской группировкой против другой, в целом накал возмущения показывал недовольство московского люда боярским правлением. Надо учесть, что, в отличие от Новгорода, московское простонародье от самого основания московского княжества никогда не выступало против властей. И то, что теперь она оказалась столь легка на подъем, указывало на необходимость перемен.
Для молодого царя настал момент истины, выбора пути для себя и для всей страны. Или идти проторенной дорогой, оставляя страну во власти бояр, или быстро преступить к реформам.
Предоставим слово самому Ивану Васильевичу: «Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал дурного по грехам молодости моей. Прежде всего смирил меня бог, отнял у меня отца, а у вас пастыря и заступника; бояре и вельможи, показывая вид, что мне доброхотствуют, а на самом деле доискиваясь самовластия, в помрачении ума своего дерзнули схватить и умертвить братьев отца моего (имеются в виду князья Юрий и Андрей). По смерти матери моей бояре самовластно владели царством; по моим грехам, сиротству и молодости много людей погибло в междоусобной брани».
По мнению Ивана, дурное в стране, в том числе и боярская смута, происходила по грехам его молодости — но не будем воспринимать это буквально. Нормальный православный человек в XVI веке мыслил свое существование в некоем моральном космосе, где всё, что с ним случалось, рассматривались, как реакция Господа Бога на его мысли и поступки. И если Курбский взваливает всю вину за все дурное, происходившее в стране, на своего политического противника, это только показывает, насколько уже «объевропеился» наш первый диссидент, насколько приемчики западной пропаганды для него ближе, чем традиционное православное мироощущение.
Судьбе было угодно, чтобы Иван столь рано столкнулся с привычками и нравами родовой аристократии. На его глазах проявляется «самовластье» бояр, которые, не медля, пользуются ослаблением верховной власти для достижения целей, которые они считают моральными и правильными — личного обогащения, усиления своих кланов и, как у Шуйских, приближения к царскому венцу.
Люди с мышлением криминальных авторитетов спокойно ввергали страну в феодальную усобицу. Да простят меня пуристы, но мне эти князья напоминают лидеров организованных преступных группирок, и мышление у них по «по понятиям», а не по закону. Недаром некоторые исследователи видят в современной организованном криминалитете атавизмы феодальных отношений.
Ни один из княжеский кланов не был даже способен представить интересы всего аристократического сословия, так что организацией сословного представительства будет вскоре заниматься верховная власть.
Князья суздальские, ростовские, ярославские, смоленские, белевские боролись только за себя и не встречали никакого сочувствия со стороны населения своих «малых родин». Аристократия уже не представляли интересы земель, из которых они произошли. За Шуйских не вставали суздальцы и нижегородцы, кровно заинтересовано в крепком едином государстве. Еще меньше поддержки в народе имели Глинские и Бельские, кланы литовского происхождения.
Народ видит в князьях и боярской верхушке лишь тех, кто считает «прирожденным правом своим кормиться на счет вверенного им народонаселения, и кормиться как можно сытнее».[14] И в этом серьезные историки видят один узлов русской истории, который не мог быть распутан какими-то деликатным способом.
В 1547 происходят и важные внешнеполитические события, связанные с миссией Шлитте — этот саксонский немец, по поручению великого князя, нанял в Германии для работы в России более ста человек; однако все завербованные специалисты были задержаны в ганзейском Любеке по требованию ливонских властей. И в этом опять виден исторический узел — культурному и торговому обмену России с миром упорно мешают соседние западные государства.
В зиму 1547/1548 происходит очередной неудачный поход московского войска на казанского хана — русские ходили «к Казани горнею стороню». И опять боярские начальники войска оказались не на высоте, словно единственной их целью было поставить галочку «поход проведен».
«Бывали ли такие походы на Казанскую землю, когда бы вы ходили не по принуждению», — спрашивал позднее Грозный у Курбского.
А осенью 1548 опять случился набег казанских войск, разоривший русские земли к северо-востоку от Москвы. И опять перед царем узел русской истории. Московское государство, собрав многие русские земли во времена правления Ивана III и Василия III, и вследствие этого обладавшая крайне протяженными сухопутными границами, не защищено никакими естественными преградами от вражеских нападений.
Все более давал о себе знать экосоциальный кризис. В 1548–1549 голод охватил все северные районы страны.
И вот молодой царь принимает стратегические решения. Так дальше жить нельзя, значит, нужны быстрые и решительные реформы на всех направлениях.
Собственно в 1548 завершается смута, начавшаяся со смертью Василия III. Завершена она была Земским собором (также как и Смутное Время начала 17 в.). И это был первый Земский собор в истории Руси.
К концу 1548, когда началось «собрание всей земли», царь Иван подошел вовсе не юным деспотом и садистом, как изображают Курбский и Карамзин, а человеком, осмысливающим роль своей страны в мире, в божественном миропорядке.
Во времена Василия III псковский старец Филофей в послании набожному государеву дьяку М. Г. Мисюрю-Мунехину описывает концепцию «Москвы — Третьего Рима». «Ромейское царство» — центральный образ религиозно-мистической концепции Филофея. С помощью этого образа он объявляет Московскую Русь единственной истинной хранительницей всемирного христианства, и записывает свою знаменитую формулу: «Яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася (сошлись) во едино царство нашего Государя, по пророческим книгам то есть Ромейское царство. Два убо Рима падоша, а
