Апасов размотал обмотку на ноге, задрал штанину выше колена и бинтом из личного пакета перевязывал рану. Она была неглубока, просто царапина на коже и мякоти, с такими ранами в медсанбате даже не оставляют.
– Ты все же туда сходи, – сказал Апасову Антон. – Пусть промоют, прижгут, чтоб не загноилось.
– Да, туда только заявись, сразу укол в задницу от столбняка…
– Не в задницу, а в спину, ты и не почуешь ничего.
– Как это ничего, игла – что шило, и шприц ветеринарский, каким лошадей колют.
– Зато потом спирту дадут. Всем раненым для поддержания сил наливают.
– Это точно. Ладно, схожу, – заверил Апасов, – ради спирту схожу. Зачем терять, если положено…
Антон вспомнил о ночном парне из штрафного батальона, о встрече после боя, что он назначал, и пошел вдоль окопов на дальний край к штрафникам. Не все оставшиеся в живых после удара «эр-эсов» немцы сумели убежать. Под горой двое красноармейцев с винтовками вели кучку пленных, человек десять. Все они были ранены, в бинтах на голове, руках. Один сильно хромал, опираясь вроде бы на палку. Но откуда было взяться на голом, без единого кустика холме палке? Всмотревшись, Антон различил, что в руке у немца, не палка, а использованный пулеметный ствол. Сильно же, должно быть, довелось поволноваться этим раненым немцам, когда разъяренные штрафники ворвались на высоту, и исход уцелевшие немцы видели для себя только один: штык в грудь или пуля в упор.
Антон вступил на участок, куда был нацелен главный удар «катюш», где только что бушевало термитное пламя, способное плавить чугун и сталь. Земля под ногами была черна, как разлитая нефть, горяча, как зола на пожарище, жар проникал даже сквозь толстые подошвы солдатских башмаков. На этой черной, прокаленной, спекшейся земле не скоро пробьются первые травинки, первые живые ростки, она еще долго будет пребывать мертвой, не только без всякой растительности, но и без тех проворных существ, что ползают, роются, шевелятся и копошатся в каждом комочке земли, если она живая, дышит и может питать, плодить другую жизнь. Кое-где на склоне и на вспаханном черноземе дымились еще не загасшие очаги, а кое-где еще что-то долизывали жадные языки пламени.
Среди штрафников на захваченном ими участке царили, как всегда это бывает после удачной атаки, торжество и опьяненность успехом, разброд и бестолочная, нервно-веселая суета. Штрафники разглядывали захваченные окопы, шарили в них, добывая сигареты, пачки с печеньем, бутылки с вином разных стран – французским, итальянским, греческим, узкие, меньше полулитра, бутылки с минеральной водой, кирпичики консервированного хлеба в вощеной бумаге с удивлявшими датами изготовления: 1939-й, 1940-й год. Вытаскивали из узких щелей стрелковых окопов давние и свежие трупы таким же безжалостным, но единственно возможным способом: накинув на головы и на ноги петли разноцветных немецких телефонных проводов. Свои раненые солдаты сидели и лежали на траве, на малых ее островках, что сохранились среди черноты, оставленной термитным пламенем, некоторые были обнажены до пояса, измазаны кровью, их наскоро, до появления санитаров, перевязывали свои же товарищи бинтами личных пакетов. Но бинтов не хватало, поэтому рвали на полосы нижние рубахи, обшаривали трупы немцев в поисках перевязочного материала. Немецкие пакеты представляли тоже эрзацы, вместо марли в них была бумага: бумажные тампоны, бумажные бинты.
Антон пытливо вглядывался в каждую фигуру в движущейся массе, заполнявшей вершину холма. Но того ночного парня не было нигде.
Под холмом, на луговине, чернели круглые воронки от авиабомб и снарядов. Их было легко различить: авиабомбы пробивали влажную, пористую луговую землю глубоко, до водоносных слоев, эти воронки были заполнены водой, каждая – как озеро, хоть купайся. Снарядные были мельче, сухие. Между ними виднелось множество кочек, так бывает на болотной земле, такие бугорки возникают там, где кроты под землей роют своих ходы. Но это были не болотные кочки и не кротовые бугорки, это были тела тех, кто не добежал до холма.
Парень, назначивший встречу, скорее всего, был там, на луговине, одной из таких кочек.
Но туда лучше было не спускаться.
45
«А время вертит ленту лет…»
Весна сорок пятого года.
Не загадывать, не строить планов, расчетов на будущее, его может и не оказаться, – таких правил держались многие на войне. И были правы. Гораздо вернее и реалистичней было настраивать себя так: будет – что будет. Чему быть – того не миновать.
Так думали и Антон.
Война вступила в финальную фазу, перед войсками стояла последняя задача, ее возвещали плакаты на дорогах, по которым на запад двигались танки и пехота, листки фронтовых и армейских газет: добить фашистского зверя в его берлоге.
Дойти до конца, увидеть агонию фашистской Германии, те минуты, когда наступит расплата, – это хотел каждый участник войны. А больше всего те, кто встретил ее еще на границе, в 41-м, кто устоял в Сталинграде.
Хотел этого и Антон – и суеверно боялся об этом думать, признаваться в своих желаниях даже самому себе.
И, наверное, потому, что он прятал эти желания, эти свои мечты, не высказывая их никому, даже подавляя в себе, – они с каждым днем крепли и обретали надежду на претворение в реальность…
Никто из командования советскими армиями, штурмующими последнюю гитлеровскую цитадель Берлин, сознательно так не замышлял, это совпало, получилось само собой, но первый дальнобойный артиллерийский снаряд, разорвавшийся в центре Берлина, в квартале с правительственными учреждениями, разорвался 20 апреля – в день рождения Гитлера.
21 апреля советские солдаты уже ворвались на северную окраину фашистской столицы.
25 апреля сомкнулось кольцо наступающих с северо-запада и юго-запада двух фронтов, 1-го Белорусского и 1-го Украинского, и Берлин был полностью окружен и блокирован. Упорные, напряженные бои шли в городе днем и ночью. Берлин горел, здания его рушились одно за другим, улицы превращались в груды кирпичных обломков.
30 апреля Гитлер, понимая, что война полностью проиграна, надеяться больше не на что, помощи берлинский гарнизон ниоткуда не дождется, а ему самому грозит плен, и то, чего он больше всего боится, – железная клетка в одном из зоопарков мира рядом с клетками зубастых тигров и вонючих гиен, – и боясь, этого больше, чем смерти, после доклада ему о том, что русские находятся от его убежища совсем близко, обстреливают его канцелярию уже из винтовок, покончил самоубийством в своем подземном бункере. История, великий режиссер, превращающий подчас посягательства на великое, эпохальное, в жалкое и смешное, подмешивающий в факты самую едкую иронию, издевку, устроила так, что событие это случилось в 3 часа 30 минут дня. Именно так стояли на часах стрелки, но только ночью, когда германские войска, нарушив существовавший договор о мире и сотрудничестве, без предъявления каких-либо претензий, без официального объявления войны перешли германо-советскую границу и коварно напали на СССР.
Спустя несколько часов после смерти Гитлера, в ночь на 1 мая, над горящим, продырявленным русскими снарядами рейхстагом, в котором еще продолжался бой с его фанатичными защитниками, взвилось красное знамя.
Вечером 1 мая пал последний серьезный очаг сопротивления в Берлине – имперская канцелярия, под которой глубоко в земле, под железобетонными перекрытиями толщиною в восемь и больше метров, находился так называемый «фюрербункер» – личное убежище Гитлера. Проникшие в него бойцы и офицеры застали в подземелье невообразимый хаос, свидетельствующий о царившей здесь в последние часы панике и поспешном бегстве высших командных чинов, и резкий, все еще не выветрившийся, несмотря на мощные вентиляторы, запах горького миндаля от цианистого калия, которым отравились Гитлер и его жена Ева Браун. В течение десяти лет она находилась при нем как любовница, что Гитлер тщательно скрывал от огласки, но страстно мечтала стать женой фюрера, и Гитлер доставил ей это удовольствие: уже с ампулой яда в кармане устроил под землей, под грохот снарядов, венчание, при условии, что она разделит с ним его конец.
Утром 2 мая генерал Вейдлинг, командующий берлинским гарнизоном, обратился к продолжающим сражаться в развалинах города солдатам с призывом сложить оружие. В своем обращении он говорил, что
