Ксенофоб

Филин вернулся в исходное положение: сел на рюкзак, лампу поставил перед собой. Затем он снял свою сумку, уложил на пол, справа от себя и достал из нее два диктофона.

– Рустам, надо немного потерпеть, – обратился Филин к пленнику. – Будет больно – но недолго. Твоя задача: говорить правду. Чем меньше ты будешь врать, тем быстрее все кончится.

Седьмой взял один из ножей, склонился на пленником и вопросительно посмотрел на Филина.

– Э, ну все, все – я все понял! – тонко крикнул пленник срывающимся от ужаса голосом. – Вы спросите сначала – я и так все расскажу!!!

Филин включил оба диктофона, уложил их на сумку и скомандовал:

– Приступим...

* * *

Как передать всю полноту Воплощенной Боли в безликом текстовом формате?

«...Седьмой надрезал пленника, вытягивая из него то ли жилы, то ли нервы, то ли звенящие от напряжения струнки человеческой души, закреплял зажимами, дергал, давал нашатырь, спрыскивал распылителем, Филин ровным голосом задавал вопросы, пленник страшно кричал, отвечал на вопросы; если он врал, ему делали больно, если не врал – делали больно, врал во спасение от боли – ему все равно делали больно; в общем, ему все время причиняли боль, только с разной степенью интенсивности...»

Это всего лишь описание механики того безобразного действа, что творилось под закопченными сводами мрачной каморки. Для того чтобы передать все оттенки чувств, расписать в красках эмоции и страсти, отчаянно бьющиеся о бетонные стены, хотя бы в общих чертах перечислить все переживания этих минут – для этого понадобится очень много времени.

Поэтому коротко расскажу только о том, что чувствовал лично я. О своем восприятии происходящего, то ли извращенном, то ли ненамеренно трансформированном под влиянием остроты момента...

Я ошибочно полагал, что у меня прогресс. Да, я даже порадовался, глупый рахит: в том «китайском доме», когда открылась дверь и на пороге возник щетинистый крепыш, НИЧЕГО НЕ ЗАМЕДЛИЛОСЬ. Все, от первой фразы, до падения третьего джигита, было с нормальной скоростью.

Я втуне поздравил себя с первой победой: тихонько, несмело, боясь спугнуть удачу. Наверное, именно это имел ввиду Филин, когда сказал, что ЭТИМ можно научиться управлять.

Увы мне, увы: я заблуждался.

Как только Седьмой сделал первый надрез, мир вокруг меня мгновенно сбавил скорость и сиропно загустел. Еще не успел отзвучать первый вопль пленника, а мой кроличий организм уже открыл все кингстоны и надежно затонул в этом вязком сиропе – проще говоря, привычно впал в ступор.

В этот раз время не просто резиново растягивалось – оно в буквальном смысле остановилось, и даже, как мне показалось, местами текло вспять...

* * *

Кто-то наверняка скажет, что я неврастеник, шизофреник или просто тщедушный слабак, но в какой-то момент я забыл, что передо мной мой кровный враг, которому я желал смерти – забыл напрочь, и впал в противоестественный резонанс с его сущностью, слился с его страдающим естеством в единое целое.

Я бродил вместе с ним по лабиринтам Боли, шарахался от ловушек, установленных в каждом углу в этом страшном измерении пыток и смертных мук, в ужасе жался к липким холодным стенам, осторожно перепрыгивал через ямы с кольями на дне – не всегда удачно, срывался в них, опять лез вверх, метался вместе с его дикими воплями по темным осклизлым норам, ведущим в лучшем случае в никуда – и вновь и вновь пробовал найти тот единственный путь, что выведет нас из этого жуткого места.

Это был ад, и я жил там, мне казалось, что все, что было со мной до этого – не более чем мимолетный сон или глупая сказка, поверить в которую мог только безнадежный душевнобольной.

Я вырос и повзрослел в этом царстве Боли, и наконец-то, когда силы были уже на исходе, я понял его правила и законы.

Главенствующим принципом существования здесь была провозглашена Правда. Она спасала от боли, к ней следовало стремиться любыми путями и ради нее, собственно, был создан весь этот мир.

Путеводителем в этом жутком мире был ровный и спокойный голос Филина. Этот голос был другом, он помогал избежать многих опасностей, не давал пойти по ложному пути и внушал надежду, что когда-нибудь можно будет найти выход отсюда.

О, да – ложных путей здесь хватало: иногда возникали совершенно нездешнего формата тоннели-вопросы, в конце которых маячил обманчивый свет:

– Это ты убил Сибилу Вэйн?

– Какую Сибилу?! Я не знаю никакую Сибилу!

За отказ войти в такой тоннель следовала немедленная кара: откуда-то из покрытой трещинами стены выскакивала очередная партия ржавых шипов и с мерзким чмоканьем вонзалась в ляжку.

– Да, да – это я ее убил!!!

За вход в такой тоннель следовала десятикратная кара: пол немедля разверзался под ногами и я проваливался в бездонную яму, повисая на сотне зазубренных крючьев, которые рвали мое и без того истерзанное тело на части.

После ряда таких ужасных экспериментов я твердо усвоил: ложь во спасение равна обычной лжи и неприемлема как принцип.

И я просто перестал лгать: это было бессмысленно.

Жаль только, что понял я это слишком поздно – жизнь моя близилась к концу и я чувствовал, что умираю...

* * *

Я непрерывно курил, Федя тоже(!) – большими нервными затяжками, кашляя и вытирая слезящиеся от дыма глаза. Мы выпили всю воду, и я дважды сдал указанному Филином углу провиант, полученный в течение истекших суток моим организмом.

Из пленника вышло все, что может выйти из человека естественным путем. К концу процедуры в каморке стояла жуткая вонь и в буквальном смысле нечем было дышать.

Седьмой правильно оделся.

Филин верно рассчитал дистанцию и сел подальше.

Для них такое мероприятие – не диковинка.

Страшные люди...

– Мы закончили, – Филин посмотрел на часы. – Управились за восемнадцать минут.

Восемнадцать минут?!!!

Я прожил целую эпоху в этом царстве Боли. Блуждая по отвратительным лабиринтам этого дикого измерения, залитым нечистотами и утыканным ржавыми шипами, я успел состариться, постиг смысл жизни и едва не сдох.

А Филин говорит, что это длилось всего лишь восемнадцать минут? Несчастный лжец! Я чувствовал себя столетним стариком, выжатым до последней капли, смертельно уставшим и вполне готовым к погребению – за восемнадцать минут ТАКОЕ сделать с человеком невозможно в принципе...

– Можно? – я кивнул на дверь.

– Угу, – разрешил Филин.

Я отпер дверь, вывалился в тоннель и уперся лбом в холодную бетонную стенку, жадно дыша полной грудью. Федя вышел вслед за мной, молча стоял рядом, дышал, как паровоз – лица его я не видел, но могу поклясться: он был бледен как смерть.

Непросто далась моему железному брату эта процедура. А ведь он, в отличие от меня, даже на треть не такой впечатлительный и восприимчивый...

– Зайдите на минутку, – пригласил Филин.

Мы с Федей вернулись в вонючую каморку.

Седьмой разрезал путы на руках и ногах пленника и повернул его набок. Пленник не подавал признаков жизни – казалось, что он умер.