Перед окнами изолятора Сергей прочертил прямую линию и выложил ее белыми кремнями. Через окно взял горн, лежавший на сетке кровати…
Вечернюю тишину над притихшим селением раздробили звонкие, чистые звуки горна. Сигнал «сбор» ворвался в открытые окна изолятора. Пионеры, сидевшие и лежавшие на голых сетках кроватей, вскочили и бросились к дверям. Горн звал, торопил, приказывал! Сергей оторвал мундштук горна от губ и, став по стойке «смирно», уверенно скомандовал:
— Отряд! На вечернюю линейку становись!
Пионеры пошли к линейке — белой цепочке кремней. А он уже торопил:
— Равняйсь!.. Отставить!.. Сапыкин, Соня, а где ваши галстуки? Надеть — и бегом в строй!
Виктор и Сонечка повиновались. А Майя подошла к Сергею:
— Зачем ты это, Сережа? Все равно…
— Замолчи! Что ты панику разводишь?! Будем сидеть и плакать, да? Становись в строй!
Майя обиженно вскинула голову и отошла. Губы ее дрожали. Когда вернулись Виктор и Сонечка, Сергей перед затихшей по стойке «смирно» шестеркой товарищей произнес свою первую командирскую речь:
— Командиром отряда буду я. Завтра мы отсюда уедем… Я вам слово даю!
Сонечка всхлипнула. Сергей повысил голос:
— Приказываю все паникерские разговоры прекратить! Перестать реветь. Москва слезам не верит. Все продукты разделим поровну. А завтра… завтра будет нормальный завтрак! Кто не хочет подчиняться, пусть уходит из изолятора. Кто не согласен — шаг вперед!
Из строя никто не вышел. Только заворочался и засопел Виктор да чуть всхлипнула Нина Покутняя. А Саша Круглик поднял руку и предложил:
— А я буду твоим ординарцем! Ладно?
— Ладно, — невесело согласился командир. — Вольно. Разойдись!
Он извлек из кармана коробку спичек, обернутую для надежности в промасленную бумагу. Нащупал на стене керосиновую лампу-семилинейку. Зажег свет. По его приказу из разных комнат притащили в большую комнату изолятора, где раньше жили медсестры, три койки. Положили на сетки слой сена, застелили своими простынями и легкими байковыми одеялами. Во дворе разожгли костер и повесили кипятить два котелка воды.
На большом столе, пропахшем лекарствами и покрытом темными пятнами йода, при неярком свете лампы Сережа раскладывал оставшиеся в рюкзаках продукты. Тут было несколько сухарей, семь штук галет, пять кусочков сахару, кучка невысохшего еще лаврового листа (Майя везла маме в подарок), полторы блестящих от выступившей соли тараньки, полпачки малинового чая (суррогата в зеленой полосатой обертке, излюбленного, по случаю его дешевизны, лакомства Сережи, купленного еще в городе).
— Виктор, а у тебя что есть?
Виктор возился с мешком в самом углу, отвернувшись от других.
— Ничего… Вот только чеснока головка.
— И все?
— Все…
— Давай рюкзак к свету. Чего ты в потемках копаешься?
— Вот еще нашелся… мне и тут видно.
— Давай рюкзак! — потребовал Сергей.
— Не дам. Ни у кого не брал, а у меня… Нет у меня ничего!
— Он врет! Он все врет, Сережа! Ему только позавчера посылку привез шофер, который в Геленджик ехал, — выкрикнул, задыхаясь от возмущения, Саша.
— И сало он потихоньку ел, когда ты на дорогу ходил, — пискнула Сонечка. — Он, как кулак, все собирает, собирает…
— Давай! Давай рюкзак! Жадина! — закричали девочки.
Сергей выволок Витьку с рюкзаком к столу.
— Раскрывай сам!
— Не буду… у меня ничего нет… Не имеете права! Мне что, с голоду подыхать?! — по толстым щекам Витьки потекли слезы.
Саша, присевший на корточки у стола, дернул снизу за мешок, и на пол посыпались Витькины запасы. Чего тут только не было: и две пачки белых галет, и громадный кусок свиного сала, завернутый в белую тряпочку, и кулек с крупными бесформенными кусками рафинада, и половинка домашнего пирога, и баночка с желтым сливочным маслом, и большой кусок ванильной халвы…
Семь пар глаз смотрели на это невиданное богатство. В глазах Витьки — страх и жадность. В глазах остальных удивление сменялось возмущением, гневом.
— И халва! — восторженно вскрикнула Сонечка. — Вот чаю попьем! Я люблю с халвой… и с вареньем…
Все молчали. Сонечка тоже смолкла и виновато огляделась кругом.
— Ну?! — еле выдавил из пересохшего горла Сергей.
Витька, собиравший в кучу свои разбросанные на полу богатства, поднял голову и столкнулся с ненавидящим взглядом Сергея. Он привстал и глянул на Сашу. Руки Саши сжались в кулаки.
— Пусть… пусть уходит… жадина! — высоким прерывающимся голосом крикнул Саша.
— Ну и уйду… хитрые какие… нужны вы мне! — злобно бормотал Витька, сгребая в мешок снедь.
— Уходи, — чуть слышно сказал Сергей, — уходи… кулацкая морда!
— Пусть уходит!.. Не нужен нам такой!.. Разве он товарищ?!
Витька, с опаской оглядываясь на Сергея, протиснулся в дверь.
— Дураки! Я в лагере переночую, — донеслось из коридора, и дверь захлопнулась…
Ужин, состоявший из кипятка, заваренного Сережкиным малиновым чаем, тараньки, галет и сахара, прошел в молчании. Все сидели нахохлившись, удрученные случившимся. Когда поужинали, Сергей предложил девочкам ложиться спать по двое на одной кровати. Прикрутил фитиль в лампе и объявил:
— Отбой! Дежурю я, — и вышел с горном во двор.
В комнату, погруженную в полумрак, спокойно, тихо вошли мягкие звуки привычного сигнала «Ложитесь спать». Он навевал покой, обещал спокойный глубокий сон. Трижды прозвучал сигнал и медленно угас, растворился в ночной тишине. В комнате шуршал тревожный шепот девочек.
Саша лежал на койке и смотрел в темный проем окна. Горн напомнил ему тот, ставший уже таким далеким, первый день пребывания в лагере, когда он познакомился с Сережей Синицыным.
…Только они выгрузились из машин и уселись в тени, как где-то над самой его головой стремительно взмыл вверх, к небу, к вершинам гор, каскад звонких серебряных звуков. Саша поднял голову. В двух шагах стоял крепкий загорелый паренек в белой майке и синих трусах. На голове его — белая вязаная беретка, из-под которой падает на лоб выгоревший чуб. Левая рука упирается в бедро, а в правой — короткий двухоборотный горн, настоящий военный рожок. Такой Саша видел у сигналистов кавалерийского полка. Лучи солнца падали на раструб и искрами разлетались в стороны. Казалось, что это звуки так зримо, сверкая и искрясь, вылетают из трубы. А труба, бросив в небо первый призыв, заторопилась, быстро-быстро стала выталкивать звуки, зовя, тревожа, приказывая. Голос ее взлетел высоко-высоко и смолк.
Все, кто только что сидел под кустами, уже были на ногах. Раздались громкие команды: «Первый отряд, становись! Второй отряд…»
Горнист опустил трубу и улыбнулся Саше. Приветливо улыбалось лицо, а главное — глаза, большие серо-голубые глаза. «Привет, парень! Как тебя зовут?» — «Саша…» — «Ну, будем знакомы. А я — Сергей Синицын. Устроишься — заходи. Я в первой палатке. Однако — беги. Ваши уже строятся». — И пошел к
