закрытыми окнами, блестящими на солнце медными частями поручней, множеством труб-вентиляторов на крышах.
Сергей с тоской смотрит на крыши и тормозные площадки, думает: «Влезть бы по тонкой железной лесенке на крышу или на тормозную площадку товарного вагона — и пошел колесами версты отстукивать!..» Но взгляд его падает на растерянные лица девочек, и глаза темнеют. Ответственность за них тяжелым грузом легла на командирские плечи.
Уже в который раз ходил он к разным железнодорожным начальникам. Сколько раз пересказывал свою историю. Одни отмахивались: «Подожди, мальчик, некогда. Поезд отправлять надо!» Другие охали и ахали. Удивлялись. Ругали лагерное начальство. Но посадить на поезд, стоящий на путях, Отказывались: «Вот придет другой, тогда…» Или говорили: «Не могу. А ну как наскочит ревизор с дороги? Беда!» И посылали к другому начальнику. И все повторялось сначала.
Отчаявшись, командир решил сесть в поезд самовольно.
— Через тридцать минут отправляется поезд «Новороссийск — Москва». Вот этим поездом мы и поедем, — объявил он свое решение. — Предупреждаю: слушаться с полуслова. Понятно? Никаких ахов и слез! Когда сядем, никуда не выходить. Ни за водой — наберите полные фляжки, ни еще куда… Сходите. Вон красный домик перед водокачкой…
Девчонки фыркнули. Но сначала одна, а затем и другая пара, пошептавшись, сходили прогуляться в сторону водокачки.
Сергей сделал последнюю попытку. Он прошел вдоль вагонов состава и просил проводников посадить их в поезд. Но везде встретил отказ. Все ссылались на «главного» и ревизора. Тогда он махнул рукой и вместе с Сашей исчез под вагонами.
Шло время. Девочки волновались. Паровоз деловито пыхтел, готовясь в дальний путь.
И тут из-под вагонов вынырнул Сашка. Рот до ушей. Глаза горят:
— Быстро! Берите барахло — и за мной! Командир приказал!
Одна за другой, с бешено колотящимся сердцем (а вдруг поедет!), девочки ныряли под вагон. Саша, пригнувшись стоял под вагоном и помогал им перебраться на ту сторону. А Витька, как всегда, замешкался. Заметался туда-сюда, уронил рюкзак под колеса. Тогда Саша схватил его за руку и втащил под вагон. Витька стукнулся обо что-то твердое так, что из глаз посыпались искры, и сел на шпалы. Но Саша потянул за рюкзак и вытащил вцепившегося в лямки Витьку.
Они бежали по мелкой, пропитанной маслом и мазутом гальке, спотыкаясь о шпалы. У седьмого вагона остановились.
— Все? — командир обвел глазами свой отряд.
— Все, — тихо, побелевшими губами прошептала Майя.
Сергей влез на высокую ступеньку. Перебрался на буфер. Понатужившись, чуть раздвинул руками неплотно прилегающие гармошки между вагонами, проскользнул внутрь. Что-то зашуршало. Тихо щелкнула внутренняя задвижка, и дверь распахнулась.
— Ну, теперь живо! Саша, лезь первым! Будешь показывать, кому куда, и помогать девочкам… Сонечка, давай руку! — И Соня исчезла в вагоне. — Нина!.. Вика!.. Майя!.. Ну лезь же, увалень. Не греми…
Мелькнул толстый зад Витьки, его пухлый мешок. Тихо прикрылась дверь. Неслышно вошла в паз задвижка.
Высоко под потолком в самом начале вагона — громадный не то шкаф, не то ящик, разделенный перегородкой на два неравных отделения. У каждого — отодвигающаяся дверка. В большее отделение влезли четыре девочки. В меньшее — Саша и Витька. Командир дал последние инструкции:
— Я вас пока закрою. Без моего разрешения не вылезать. Пока поезд не пойдет и на остановках — не разговаривать. Когда тронемся — можно шепотом. Лучше умоститесь и спите пока… Когда надо, я разбужу. Воды много не пейте. Если будет очень нужно — очень! стукнете три раза кружкой в стенку. Я тут на третьей полке спрячусь — услышу.
Паровоз загудел протяжно. Звякнул колокол на станции. Прошли, громко переговариваясь, проводники в дальний конец вагона — в служебное отделение. Хлопнули одна за другой закрываемые двери. Зашипел воздух под полом. Вагон качнуло. Скрипнули колеса. Лязгнули буфера. И поезд пошел стучать по стыкам рельсов все чаще и чаще — набирал скорость.
Сергей отодвинул дверку «купе» девочек:
— Ну, поехали. Не страшно?.. Спите. Завтра будем в Ростове. Спокойной ночи… Саша, как каюта?
— Мирово! Только тюлень этот все вертится да вертится. Чихать надумал, когда проводники шли. Так я его по носу рюкзаком стукнул, он и перехотел. А теперь все кулаки в бок сует.
— Витька! Если выкинешь какой номер — вышвырну твою торбу в окно. И тебя на первой же остановке. Понял? Смотри…
— Девочки, вы уже спите? — спросил Сергей, когда за окном уже начало темнеть.
— Все заснули, Сережа, только я… — шепотом ответила Майя. Она несколько минут молчала, а потом прерывающимся голосом продолжила: — Сережа… Сережа, я тебе не хотела, а теперь скажу… Ты настоящий товарищ, Сережа…
Сергей не ответил. Промелькнули мимо огни какого-то полустанка. Снизу вверх метнулись лучи фонарей и на миг осветили потолок, багажную полку, лицо паренька. Он лежал на спине и улыбался.
«Ту-ту, та-та, ту-ту, та-та» — отстукивают километры колеса. Кто бы мог подумать, что ресницы могут быть такими тяжелыми. Не удержать. Не поднять… Снизу, через открытое окно, врывается струя свежего воздуха, шевелит русый растрепавшийся чуб. Стучат колеса…
«Та-а-а, та-та-та! Та-та» — звенит горн. Это он, Сергей, играет подъем. Зашевелились палатки. Откинулись полотняные двери. Выскакивают, ежась от утренней прохлады, заспанные ребята и девочки. Строятся и мигом исчезают за воротами лагеря. Туда, к ручью, бегущему неширокой, звонкой говорливой лентой с горы, с камня на камень… с камня на камень. Брызги. Визг. Звонкие шлепки по мокрому телу. Смех…
Сережа лежит в палатке. Палатка почему-то мелко-мелко дрожит. «Это, наверно, дождь, — думает он. — Жарко». Закрывает глаза. А когда снова открывает их, над ним уже стоит Полина Михайловна в белом врачебном халате: «Что, горнист, опять перекупался? Небось полдня торчал в море?» — «Да я немножко…» — «Немножко… Вот и жар у тебя. Придется положить в изолятор. И горло обметало… Похоже на ангину». — «Да ведь через три дня закрытие лагеря! Кто сигналить будет?» — «И закроют… Ничего… Женя потрубит». — «Он же не умеет! Он, как керосинщик, гудит». — «Ничего, поймут. Лиза, отправьте его в изолятор». — «Полина Михайловна, я не пойду…» — «Пойдешь, милый, пойдешь…» Лицо Полины Михайловны расплывается, растет, становится зыбким…
Что-то шумит… шумит… Шумит, как море, звонкими голосами столовая. Под натянутым от солнца и дождя брезентом, заменяющим крышу, — длинные дощатые столы и скамейки на врытых в землю столбах. Заняты все места. Мечутся между столами ребята с белыми бумажными ромбиками, приколотыми к майкам. На ромбике большая красная буква «Д». Это дежурный отряд. Одни разносят бачки — большие кастрюли с горячим, только из котла, борщом. Другие, быстро двигаясь между рядами, кладут перед каждым кусочек черного хлеба. Кому целый кусок, кому — с довеском. С этим строго! Каждому одинаково — 200 граммов — половину дневной нормы. 100 — в завтрак, 100 — в ужин и 200 — в обед. Ничего не поделаешь — карточки. Вся страна получает хлеб по карточкам.
Сергей ест горячий борщ и чувствует, как тепло разливается в желудке. Кусает острый, щиплющий язык чеснок и понемногу, по малюсенькому кусочку, откусывает хлеб. Нужно, чтобы хватило до конца обеда.
Вдруг он видит, как за соседним столом мальчишка с жирной шеей протянул левую руку за хлебом. Взял его и быстро, как фокусник, спрятал под стол и одновременно, как ни в чем не бывало, правой рукой берет другую порцию. «Кому-то не хватит! Вот подлец! — вскипел Сергей. Вскочил из-за стола и схватил толстого мальчишку за шиворот. — Жулик! Отдай хлеб!» — «А ты видал?» — оборачивается мальчишка. Его круглое лицо расплывается в улыбке. Он старше, здоровее Сергея.
Сергей с размаху бьет в эту ненавистную наглую физиономию… Она пухнет… пухнет и расплывается, как солнце. Краснеет, наливается жаром. Обдает горячим дыханием глаза…
