Совершенно иными были и запахи березовой рощи; они были влажны, прохладны, чуть-чуть отдавали спелой земляникой.
— А ты точно помнишь место? — с сомнением спросил Золотов Панкратова, шедшего впереди.
— Небось, забыл с прошлого года, — проворчал Маков, который, не высыпаясь, был всегда сердит.
— Не боись, мужики; ещё самая малость, — сказал бодро Панкратов.
И действительно, родник, к которому он вел всех, находился рядом.
Это было неожиданное место—вдруг просторная поляна, солнечно заросшая лютиками, и сбоку, уже у самого края рощи, сухая, будто ржавая елка, а под ней на черной, сырой земле лежало маленькое зеркало воды, которое тихо проливалось по незаметному для глаз наклону земли, обозначая свой путь сочной травой.
Все обступили родник и смотрели в него, желая разглядеть сердцевину, откуда бьет вода; но она была неприметна.
— Ну, давай распределяться, что ли, кому чего: кому воду носить, кому хворост собирать, кому картошку чистить, — сказал Панкратов.
— Да, чего стоять, — сказал Маков. — Ну-ка, Расул, достань котелок — испробовать надо, что за вода…
Картошку варили в мятой, закопченной кастрюле, которая кем-то когда-то была принесена во взвод и всегда использозалась для варки картошки или грибов в полусвободные, похожие на сегодняшний дни.
— Мало, мало взяли, — говорил Градов, лежа на спине и положив ногу на ногу. — Но запах отлич— До чего же вы, городские, до жратвы жадные, ужас какой-то, — сказал Маков.
— Это конечно, — сказал Андреев. — Это обязательно— жуть какие жадные. И полный карман денег…
— Молчи, салага, — лениво промолвил Маков.
— Вот, скажем, ты, Маков, смог бы ты заработать рублей… ну, четыреста?
— В год, что ли?
— Почему в год… за месяц…
— Зачем надрываться… Полторы-две сотни выколочу, хоть где буду работать…
— А я, умей я хорошо играть на саксофоне, мог бы заработать такие деньги запросто… Представь себе…
— И представлять не хочу… Врешь.
— Приезжай в Москву, познакомлю с таким человеком.
— На кой мне твой человек… Давай мне корову-рекордистку, — Маков встал, — я тебе и шестьсот добуду…
— Нет, — возразил с усмешкой Андреев, — не выдержит корова…
— С хорошей коровой я и тебя, и саксофон, и человека твоего куплю, продам и снова куплю, — уверенно сказал Маков.
— Насчет меня это вопрос…
— Ну, заладили, как бабы на базар»; коровы, куплю, продам… Осточертело! — сказал Золотов.
— О чем прикажете, товарищ ефрейтор? — Андреев вытянулся перед Золотовым по стойке «смирно». — Это ведь жизнь: коровы, деньги…
— Шута-то из себя не строй… Жизнь, — протянул Золотов. — Если это вся жизнь, так на черта она нужна, такая жизнь…
— Кончай трепаться! — закричал от костра Ананьев, который был за повара. — Картошка поспела…
Тушенку из рюкзака вытащи…
Горячую картошку, смешанную с тушенкой, положили перед каждым — кому в котелок, кому на лист газеты, — нарезали крупными ломтями черный хлеб и стали есть, обжигаясь, запивая водой из родника.
— Вот что значит у Лексикона блат! — сказал Панкратов. — В армии тебе ни коровы не надо, ни саксофона, был бы старшина человек… И картошка будет, и жиры, и приправа… Молодец Сметанин!
— Сметанин, сегодня тебе с Магомедовым в неряд по роте придётся пойти, — сказал Иванов.
— Шутишь, Володя? На той неделе в наряд по кухне меня запрягли, сутки спустя в наряд по роте— опять меня…. только учёния кончились, снова я… «Через день на ремень» выходит… Что я, дешевле других?
— Ты у нас сознательный, — сказал Панкратов.
— Да обожди ты… Что же это получается, товарищ сержант?
— То и получается, — сказал Иванов, — что надо, Сметанин…
— Ладно, — вздохнув, сказал Сметанин, — надо так надо…
«Зато я послезавтра от кросса сачкану».
XIV
В глубине черемушника, смутно белеющего в низине и заражающего сырой воздух окрест сладким дурманом, пели соловьи. То они разливались хором, то нестерпимо высоко заходился один, то вдруг наступала густая тишина, и тогда было слышно, как переливается темная вода через гребень маленькой деревянной плотины.
Сергей Сметанин, одетый в шинель, со штыком на поясе, опустив крылья пилотки на уши, ходил вдоль поверочной линейки, помахивая консервной банкой на проволоке. В дне банки были гвоздем пробиты дыры; в банку клали шишки и поджигали их. Этим дымом спасались ночью от комаров.
По всему лагерю перед палатками, то освещенные неярким фонарем, то в темноте, ходили одиноко дневальные с дымящими жестяными кадилами.
Сергей слушал соловьев, представляя себе одного, которого видел однажды в детстве: серая птичка сидела прямо над ним на низкой березовой ветке; вдруг она закинула в небо голову, горло её мягко и пушисто набухло, затрепетало, и оглушительное щелканье разнеслось по роще.
«Мне стоять ещё час, потом я бужу Расула, а сам ложусь…»
— Эй, — услышал он от палаток и узнал голос Золотова. — Сметанин?
— Чего тебе? — тихо спросил Сергей.
— Слушай… Я вспомнил: ты же у моря бывал…
— Ну…
— Расскажи… А то я ещё когда поеду… Зажимают… то учёния, то оцепление… Но я свое возьму… — Золотов в накинутой на плечи шинели подошел под грибок к Сметанину.
— А чего рассказывать?
— Ну, как это — море?
— Море? Если Баренцево, так вода холодная; те, кто на побережье живет, плавать даже не умеют…
Если Каспий, так хоть он большой, а все время представляешь карту — озеро… Правда, шторма там, говорят… А вот Чёрное море… Чёрное море, как в сказке: море… и все тут…
— Расскажи…
— Ночью нырнешь, глаза под водой откроешь, видно голубое свечение, искры…
— Отчего же оно?
— Я рукой двигаю в воде, а там микроорганизмы… от трения температура меняется, и начинает в этих микроорганизмах окисляться такое вещество — люциферин…
— Люциферин, — повторил Золотов.
— Обожди… Кажется, дежурный по части идет, — сказал Сметанин, быстро поправляя пилотку.
