NINA вошла в мир столичного андерграунда как автор ряда обложек магнитоальбомов легендарной группы ДК. В дальнейшем эволюционировала как эротический график широчайшего диапазона — от форм бердслиано-бакстианской эстетики до простейших образов обаятельного цинизма. Настоящий вернисаж художницы мы сопровождаем развернутым интервью с нею, а также небольшим философским PSом.
УРЛАЙТ: Нина, что лежит в основе твоего творчества: иррациональный импульс или продуманная концепция?
НИНА: Я вообще неконцептуальный человек — ко всему прихожу не разумом, а чувствами, эмоциями. Концепция ограничивает человека — поэтому мне не, нравятся люди фанатичные, зацикленные — я против догм. Откуда они берутся? Человек, рождаясь разумным, мучается желанием объяснить смысл своего существования на земле, вопросом о жизни и смерти. Животное не знает, что умрет и поэтому живет спокойно, а человеческое естество искажено ожиданием смерти. В экстремальной ситуации все это отлетает и остается чистый человек, становится ясно, что это: говно или дар Божий.
УРЛАЙТ: Ты могла бы назвать какие-либо истоки своего искусства?
НИНА: В 10-м классе мне показали Бердсли и это было потрясение, как электрический удар: он открыл мне стилистические формы, полностью соответствующие моему мироощущению. Еще мне очень нравится Бакст. А с другой стороны — примитивизм, ценный тем, что он открывает щемящую простоту отношений. В нем важен юмор… даже скорее сарказм: социалистическая реальность требует именно такой трактовки — эти ужасные, огромные женские тела и т. п. Мне очень нравится все эти моменты отражать.
УРЛАЙТ: Примитивизм здесь понятен: дает выход на образы соц-реальности. А на что тебе дает выход бердслианский декаданс?
НИНА: Для меня это просто форма самовыражения. На одной из выставок в книге отзывов была такая запись: 'До каких же пор! Эстетизированный эгоизм и культ любования собственными эмоциями и переживаниями!'
Это обвинение — суть моего творчества…
Иногда в графике это рождает спонтанную линию, которая неизвестно, как пойдет.
УРЛАЙТ: А в жизни ты тоже существуешь по такому принципу? Как линия, которая неизвестно, как пойдет?
НИНА: Когда как… иногда и как линия. Но линия может в жизни черт-те куда завести, потом приходится расхлебывать. К зрелости появляется большая осторожность.
УРЛАЙТ: То есть можно как бы по Фрейду утверждать, что идеальные для тебя принципы существования, нереализуемые в жизни, воплощаются в творчестве?
НИНА: М… Часто пиковые ситуации действительно разрешаются выходом в искусство, сублимируются в графике. При этом не надо думать, что я — какая-то недотраханная баба, хотя неразвитый человек, читая это, так все, наверное, и поймет. На самом деле тут роль играют не только чувства, но и эмоции. А обломы жизненные — они дают возможность через страдание приходить к какой-то мудрости.
УРЛАЙТ: Можно ли утверждать, что ты по самому типу личности вступаешь в конфликт с современной действительностью — со всеми ее вкусами, устремлениями, художественными направлениями?
НИНА: Мне во всем ближе, наверное, модерн: Климт, Бердсли, Штук и пр. Я чувствую эту эпоху ярче, чем нынешнюю, ибо родилась, может быть, позже, чем следовало. А в современности — сложилось так, что я больше по жизни общалась с рок-музыкантами: ЗООПАРК, ДК, КИНО, АЛИСА, ДДТ — особенно ДК. Была полоса взаимопонимания по линии сарказма в самые грустные времена — 1983 -84 гг. Потом расходиться стали с Жариковым — просто по жизни. Хотя мне он очень импонирует: много знает, великолепная библиотека… Я его по-человечески понимаю, вижу истоки его трагедии.
УРЛАЙТ /нервно/: Где они?
НИНА: Я думаю, что он лишен той мудрой доброты, которая дает человеку право возвышаться над ситуацией. Он похож на спираль, закрученную внутрь — и это не дает ему основы, чтобы развернуться и не есть себя. В нем нет ничего, связанного со святостью, способностью излучать свет. И его мучает, что он не может его излучать — настолько, что это мешает ему даже этот свет видеть.
УРЛАЙТ: Ты считаешь его трагической личностью?
НИНА: Да. Впрочем, все мы трагические личности. Человек по своей природе одинок, а для него естественно стремление к гармонии, счастью.
УРЛАЙТ: Т. е. если считать, что любовь — это исчезновение между людьми естественных границ — эмоциональных, физических, духовных, — то невозможность, или неспособность избавиться от границы при постоянном желании ее перейти — трагедия?
НИНА: Наверное, да. Я думаю, Жарикова никогда не любили женщины, достойные его любви — и поэтому ему здесь даже некуда было переходить границу.
УРЛАЙТ: Тебе он нравился только как личность?
НИНА: Я всегда сама выбираю мужчин; если Он мне необходим, я могу его из асфальта вырвать. А если нет — нет.
УРЛАЙТ: А где и как ты сталкивалась с Жариковым и рок-миром вообще?
НИНА: В то время я жила на 15-й Парковой, где тогда был артистический очаг — третий этаж хрущевского дома, куда каждый день стекалась богема со всей Москвы. Это примерно 1982-85. Комната с белыми стенами, черной кошкой и фресками в стиле Анри Руссо. Черная кошка была на стене, а в квартире жила настоящая — белая, с черным хвостом. …Это было пивное время, много-много пива, креветки в холодильнике всегда лежали. Всегда подавалось фирменное блюдо: обжаренные в масле соленые ржаные сухарики и запеченый в майонезе картофель. Сначала фигурировало еще особое вкусное мясо из духовки, но т. к. массу людей и особенно рокеров я всем этим определенно прикормила, самое изысканное — из соображений возможного — быстро отпало.
Ох. вшие соседи катали в милицию телеги — что у меня выбиваются стекла, бросают сосуды и ссут из окна. Эта атмосфера давала великолепный творческий заряд: тогда еще слушали CAN, TANGERINE DREAM, Supertramp, Nina Hagen, B-52. Потом эта квартира досталась какому-то спившемуся алкоголику, а он ее, в свою очередь, за двести рублей продал сыну какого-то полковника.
УРЛАЙТ: Несколько слов о наших рок-классиках — посетителях салона. Майк?
НИНА: Майка я впервые увидела, когда Павлюченко[4] привел его ко мне ночевать. Тогда к ленинградскому малоизвестному миру был жгучий интерес. Побежала его встречать на остановку. Потом была ужасно разочарована: он сразу нажрался в говно и весь вечер трахал одну крупную деятельницу рок-движения. Весь имидж романтического героя с берегов Невы был разрушен самым подлым образом: у меня все-таки богема была, а не притон. Бутылки бьют, творческий дух, все правильно, но трахаться прилюдно считалось пошлостью. Но в конечном счете у меня к нему осталось очень нежное отношение, потому что сам он — чрезвычайно нежный, душевный человек.
С Майком приехал Рыба из тогдашнего КИНО. В ту пору алкогольная страсть будила в нем гнусные проявления: напиваясь, он терял всю свою природную доброту — становился грубым, циничным, омерзительным. Когда видел рюмку, у него начинали трястись руки — как личность, он переставал существовать. Он познакомил меня с Рыженками, Вишней.
С Рыженками у меня особо тесный контакт не возникал, потому что они личности весьма эгоцентрические — и он, и она. При этом они, безусловно, очень талантливые люди: Валя /Кашпурова — ред./ — отличная художница, Сережа — отличный музыкант. Они поражали меня тем, что хотя жили на
