1
Когда Генриха одолевала хандра — а это случалось регулярно после каждого завершенного эксперимента, — он сторонился людей. Даже сотрудники лаборатории старались в эти дни поменьше его беспокоить, а Рой вставал между ним и посетителями прямо-таки непреодолимым барьером. Любая мелочь раздражала Генриха, когда он впадал в такое состояние, общение с другими людьми становилось, по мнению Роя, слишком для брата трудным.
Собственно, Рой опасался не того, что Генрих сорвется и наговорит посетителям грубостей. Дело обстояло как раз наоборот. Генрих так боялся впасть в резкость, что становился преувеличенно мягким. Он быстро уступал, без сопротивления взваливал на себя и брата нежелательные задания, слишком легко давал отнюдь не легко выполнимые обещания. «Самая скверная твоя черта — это твоя поспешная доброта, когда ты не в духе!» — выговаривал Рой брату, и тот сокрушенно опускал голову, если был и в этот момент не в духе, или с раскаянием отшучивался, если настроение выпадало хорошее.
И странное дело Сильвестра Брантинга — Рой долго вспоминал о нем с неудовольствием — свалилось на плечи братьев как раз в момент, когда Генрих после какого-то сложного эксперимента отдыхал в тоскливом одиночестве, а Рой, срочно вызванный на Меркурий, оставил на три дня брата без опеки.
Генрих лежал на диване с закрытыми глазами и не то дремал, не то грезил в полной уверенности, что один в своей комнате. Но когда он раскрыл веки, то обнаружил, что напротив в очень неудобной позе, словно на старинном деревянном стуле, сидит в силовом кресле незнакомый мужчина.
— Что вы здесь делаете? — возмущенно спросил Генрих, вскакивая.
— Жду, пока вы проснетесь, — быстро ответил незнакомец. — Только это, только это, уверяю вас!
— Но я не сплю! С чего вы взяли, что я заснул? Генриху показалось, что незнакомец растерялся. Он выпрямился, подумал, поджал губы и нерешительно сказал:
— Тогда... Нет, наверно, не так! Лучше по-другому... Да, определенно лучше! Значит, так: наверно, я просто жду, когда вы обратите на меня внимание.
— «Наверно», «определенно»! Способны ли вы объяснить, зачем явились ко мне?
Незнакомец оживился. Во всяком случае, в его голосе пропало напряжение. И сразу стало ясно, что он словоохотлив.
— Собственно, я только этого и желаю — объясниться. Не буду скрывать: ради объяснения я сюда и явился без приглашения и разрешения. И можете не сомневаться, объяснение будет искренним и полным, таким, я бы даже выразился, всеосвещающим... Вам не придется сетовать, что я что-либо утаиваю, или недосказываю, или, говоря проще, искажаю.
Генриху страшно захотелось взять болтливого незнакомца за шиворот и добрым пинком выставить наружу. И тут Генрих, как он потом осознал, сделал первую грубую ошибку. Он испугался, что незваный гость догадается, какие пробудил в хозяине желания, и сказал с вымученной вежливостью:
— Я и не сомневаюсь и ни на что не собираюсь сетовать. Но я не совсем ясно представляю себе, чем могу быть вам полезен.
Незнакомец сделал успокаивающий жест рукой. Он был не старше двадцати пяти лет, подвижен, легко возбудим — разные выражения на его худощавом лице сменялись с такой быстротой, что начинало казаться, будто для каждого произносимого слова оно имеет особое выражение. Генрих вскоре убедился, что можно и не слушать гостя, а только смотреть на него — по одной мимике угадывалось, о чем он толкует. Еще никогда Генриху не приходилось встречать столь нервно-подвижного лица. Он подумал было, что гость просто кривляется — тело и руки он держал в послушании, не разрешая себе ни резких движений, ни чрезмерной жестикуляции. Интонации голоса тоже были гораздо беднее мимики.
— Меня зовут Джоном Цвиркуном, — представился гость. — Да, не буду скрывать — я Джон Цвиркун. Джон Цвиркун, о котором вы столько слышали. Я понимаю, вам удивительно, что я начинаю с признания, но между нами недомолвок быть не должно, этого я не допущу.
Генрих напрягал все клетки памяти, но ни из одной не выдавливалась какая-либо информация о Джоне Цвиркуне. Гость был решительно незнаком Генриху. Среди гримас, с непостижимой быстротой сменявшихся на лице Джона Цвиркуна, промелькнуло и удивление.
— Вы забыли мою фамилию? Невероятно! Но Брантинга вы помните? Профессора Сильвестра Брантинга с Марса? Того самого, что вывел калиопис, знаменитое дерево, меняющее природу Марса. А я ассистент Брантинга, его любимый ученик — не единственный из учеников Брантинга, этого я не утверждаю, нет, но единственный любимый и, так сказать, доверенный и наперсник. Зовите меня просто Джоном, я не люблю, когда со мной обходятся с церемонностью, у нас на Марсе обычаи проще, чем на Земле, гораздо, гораздо проще, смею вас в этом уверить. Итак, я для вас отныне Джон, а вы для меня Генрих, дорогой друг Генрих!
Лишь теперь Генрих понял, кто к нему явился. Имя Сильвестра Брантинга, директора Марсианской астро-ботанической станции, было известно и на Земле.
Это он десять лет назад вырастил калиопис, ветвистое дерево с толстым стволом, с могучими корнями и физиологией, разительно не похожей на физиологию всех других растений. Удивительным было уже то, что калиопис размножался спорами. И то, что он без затруднений рос в безводных пустынях, почти при полном вакууме, отсутствии освещения, при морозах, падающих ниже пятидесяти градусов.
Жизнестойкие в трудных условиях дальних планет растения выводили и другие земные ученые, кроме Брантинга, но калиопис получился уникальным, никакому ботанику еще не удавалось столь совершенное создание. Гигантская корневая система калиописа не только noглощала соки грунта, но и выделяла свою клейкую, не замерзающую при морозах жидкость, растворяющую твердые частицы почвы и разлагающую почти все соединения, где имелись кислород, водород и углерод. Из высосанных в почве элементов калиопис выстраивал свой ствол, свои ветви и листья, а излишек выбрасывал наружу: вокруг каждого дерева стояло облако водяного пара, насыщенного кислородом и углекислотой. На многих равнинах Марса уже появились леса калиописа, непрерывно обогащающие скудную атмосферу. По расчетам, лет через пятьдесят атмосфера Марса должна была сравняться с земной по содержанию в ней кислорода и углекислого газа. Специалисты по Марсу предсказывали появление в будущем столетии на безводной ныне планете рек и озер, а впоследствии и морей — так много синтезировали и выделяли водяного пара разрастающиеся калиописовые леса.
Но не одно это научное достижение сделало Сильвестра Брантинга знаменитым. На одной из сессий Академии наук Брантинг предложил внедрить калиопис и на Земле. Ученые с редким единогласием восстали против его проекта. Жадно захватывающие земную почву калиописы быстро подавили бы всякую иную растительность. И так как калиопис рос и днем и ночью, и летом и зимой, то дыхание его вскоре изменило бы состав земной атмосферы, а это могло привести к опасным последствиям. «Переселение в древние времена в Австралию кроликов покажется безобидной шуточкой рядом с посевом в той же Австралии одной калиописовой рощицы», — высказался на сессии президент Академии наук Альберт Боячек. В другом выступлении старый ученый прибегнул к формуле более резкой: «Я предпочел бы, чтобы нашу милую зеленую Землю засыпали всю чумными бактериями, чем спорами калиописа, который, не отрицаю, необходим и полезен на Марсе».
Брантингу надо было отступиться, когда он встретил дружное сопротивление специалистов. Он проявил непонятное упорство. Он потребовал всенародного обсуждения. Формально он имел право выносить любое свое предложение на суд человечества, но всех поразила запальчивость, с какой он использовал свои конституционные права. Как и следовало ожидать, обсуждение завершилось полным провалом Брантинга. Из шести миллиардов людей на Земле и на планетах лишь около ста человек поддержали Брантинга. Большой совет объявил запрет на привоз спор калиописа на Землю. С той поры о Брантинге, обиженно замкнувшемся на своей марсианской станции, никто на Земле не слыхал. Во время порожденной им шумихи часто назывались имена его помощников, среди них, вероятно, и Джона Цвиркуна...
Все эти воспоминания мигом пронеслись в голове Генриха, когда Джон Цвиркун назвал своего научного руководителя. Но они не объяснили, почему появился гость, и Генрих сказал об этом.
— Сейчас все станет ясно, до изумления ясно! — заторопился Цвиркун, еще быстрей сдергивая с лица гримасу за гримасой. — Не беспокойтесь, я ничего, абсолютно ничего... — Он вдруг окаменел, выпучил глаза, прикрыл рот и, медленно раскрывая его, снова выдавил из себя, как бы через силу: — Брантинг на Земле! Он взял отпуск.
Генрих, однако, не усмотрел криминала в поездке ученого на Землю. Каждый работник имеет право проводить свой отпуск, где ему хочется. Уважаемый Джон Цвиркун тоже, очевидно, прилетел с Марса, однако это еще не повод, чтобы Генрих рвал на себе волосы.
— Я не требую, чтобы рвали на себе волосы, отнюдь нет! — поспешно объявил гость. — Подобные экстремальные настояния, тем более совершенно бесцельные... Но вдумайтесь в ужас ситуации, вдумайтесь в ужас... Мне страшно об этом говорить, но я не могу умолчать. Гений человечества профессор Сильвестр Брантинг сошел с ума!
Генрих сделал нетерпеливый жест рукой:
— Болезнь профессора меня не касается. Я его лично не знаю и не стремлюсь завязать знакомство.
— Безумие Брантинга не может вас не касаться, друг Генрих! И вы, конечно, захотите увидеть его, когда узнаете...
— Что узнаю? Что? — чуть не закричал Генрих.
— Что Брантинг привез на Землю споры калиописа, целую коробочку спор, достаточную, впрочем... Вы и без моего пояснения понимаете всю грозную, так сказать, достаточность одной маленькой коробочки спор калиописа.
— Но ведь привоз этих спор на Землю запрещен специальным указом Большого совета, — с удивлением сказал Генрих. — Неужели Брантинг решился на преступление?
— Он помешался! Ему представляется, что он совершает подвиг, вот что ему представляется, только такое злополучное представление способно...
