говорю… И очень сочувствую.
Маша вскочила, едва не опрокинув чашку с чаем, и бросилась обнимать его.
— Машакай! Да ты что? В кабинете! Машакай, уймись!
— Дорогой Петр Владимирович! Какой вы хороший!
— Какомэй! Что тут происходит?
Маша обернулась на знакомый голос. Это была Анна Григорьевна, ответственный работник исполкома, депутат Верховного Совета всей страны.
— Никак целуетесь? Извините. — Анна Григорьевна сделала движение, будто собирается выйти из кабинета.
— Куда же вы, Анна Григорьевна? — смущенно и виновато воскликнула Маша. — Аннушка! — позвала она вдруг.
Да, когда-то дочь морского охотника с мыса Шмидта, учившуюся с Машей в одном педагогическом училище, только курсом старше, звали именно так.
— Ну, раз я Аннушкой снова стала, тогда пошли ко мне, — с доброй улыбкой сказала Анна Григорьевна. — У меня к тебе тоже разговор есть. И чай варкын.
Они вместе перешли лестничную площадку и очутились в другом рабочем кабинете.
В глубине этой просторной комнаты Маша увидела старого человека в замшевой кухлянке старинного покроя с множеством кожаных ленточек на спине. Старик сидел за столом и шумно тянул с блюдечка горячий чай.
Анна Григорьевна, остановившись в дверях, тихо спросила Машу:
— Узнаешь?
— Кто это? — У Маши болезненно сжалось сердце: на щеке старика среди морщин синели вытатуированные оленьи рожки.
— Это Гатле, — сказала Анна Григорьевна. — Я пойду, а вы поговорите. Чувствуй себя как дома. Что нужно — вот кнопка: секретарь придет.
Маша медленно пересекла большую комнату, уселась напротив старика.
— Тыетык.
— Етти, — не очень охотно ответил Гатле. — Какомэй, в этом огромном доме — одни женщины! Где мужчины?
Странное было ощущение у Марии Тэгрынэ. Она не знала, как держать себя со стариком, который приходился ей родным отцом.
— Тебе кто-нибудь нужен из мужчин? — спросила Маша.
— Сейчас нет. Я свое дело решил. Пенсию мне определили.
Маша улыбнулась про себя: врагу Советской власти Советская же власть назначает пенсию. Где еще такое может случиться?
— Однако много я поработал, заслужил отдых, — стал разглагольствовать старик. — Олешек выпасать по тундре нелегкое дело. В совхозе на хорошем счету был. Теперь вот года большие, а родных нет. Спасибо Советской власти, пенсию дала…
Возле старика в папке лежали какие-то бумаги. Маша раскрыла папку. Сверху оказалось ходатайство о пенсии. Там говорилось, что хоть Гатле и был в свое время классовым врагом, но многолетним трудом заслужил прощение и вполне достоин пенсии как по старости, так и по трудовому стажу. Бумагу эту подписал директор совхоза. Здесь же в папке лежали разные квитанции, свидетельство о сдаче двадцати голов оленей в фонд обороны, старые облигации.
— Бумажки рассматриваете? — с усмешкой спросил Гатле, вскинув голову, и вдруг выражение его лица переменилось.
— Хорошие бумажки, — спокойно сказала Маша.
— Кто ты такая? — прохрипел старик.
— Меня зовут… — она чуть помешкала, — Марией Ивановной.
— Нет, ты не Мария Ивановна!
— Кто же я? — вызывающе спросила Маша.
— Я знаю, кто ты, — упавшим голосом ответил старик и опустил голову. — У тебя на щеке мой знак…
Маше показалось, что на ее щеку упал огонек. Неужели в детстве перенесенная боль от раскаленного клейма отозвалась через три с лишним десятилетия?
— Значит, ты меня узнал?
Старик молчал. Он не смел даже поднять глаза.
Схватив дрожащими руками папку, Гатле встал и пошел к двери.
— Куда так торопишься?
— Мне надо ехать, — пробормотал он. — Я сделал все дела. Надо успеть перебраться на другую сторону лимана и ждать самолет.
— Разве ты не хочешь поговорить со мной?
Только после этого Гатле посмел глянуть в глаза дочери. Наверное, так смотрит загнанный старый волк.
— О чем нам с тобой разговаривать? У тебя в сердце ненависть ко мне…
Она промолчала. Ей трудно было разобраться в своих чувствах. Над всеми ее чувствами господствовали пока смятенность и растерянность. Может, было бы лучше, если бы Гатле сейчас же уехал в Верхнюю тундру, оставив в одиночестве Тэгрынэ, свою родную дочь с нетундровым именем?
— Я тебя забыл, — каким-то детским голосом пролепетал Гатле. — Ты такая была маленькая, когда твоя мать ушла из стойбища.
Маше хотелось сказать: ты выгнал нас! Но она подумала: «Зачем сейчас это? Что теперь можно изменить? Надо думать о будущем, а не о прошлом».
— Спокойно пей свой чай, — сказала она. — Самолет сегодня уже не полетит. Видишь, темнеет.
— Наш летчик хороший. Боря его зовут, — с несвойственной ему теплотой произнес Гатле. — Он со мной хорошо разговаривает. Понимает меня. Хорошими папиросами угощает. С всадником.
«Казбек», — догадалась Маша и подумала, что надо бы купить старику папиросы в дорогу.
— Где ты остановился? — спросила она.
— В гостевом доме… Там еще тракторист из нашего совхоза. За новой машиной приехал. Аэросань называется… Правду сказать, солгал я насчет самолета. Боря еще вчера улетел, а мы на этой аэросане поедем. Новая машина. Как самолет, только крыльев нет.
— Я к тебе зайду сегодня, — пообещала Маша. Ей становилось тягостно, она не знала, о чем говорить с этим человеком. Каждое его слово казалось ей неискренним.
Гатле поспешно забрал папку, сунул под мышку и пошел к двери. Фигура старика, в длинном замшевом балахоне с кожаными полосками на спине, в роскошном малахае, отделанном росомашьим мехом, и с бумажной папкой под мышкой, вызывала невольную улыбку.
— Приходи, приходи… — Гатле задержался у двери. — Вот только не знаю, как мне тебя и называть. Мария Ивановна? Или Тэгрынэ? А может, просто…
— Как хотите, так и называйте, — ответила Маша.
Гатле ушел, а она осталась за столом, на котором остывал чай в стакане. Свой стакан старик допил. Он не мог уйти, оставив драгоценную жидкость, да еще сдобренную сахаром.
Отворилась дверь. Появилась Анна Григорьевна.
— Я считала своим долгом устроить вам эту встречу, — виновато произнесла она. — Он узнал тебя?
Маша молча показала на свою татуировку.
— Да, он на все ставил это клеймо, — задумчиво сказала Анна Григорьевна. — А теперь вот пришел за пенсией к Советской власти… Знаешь, Маша, когда я подписывала его бумаги, одна мысль пришла мне в голову: какая же стала наша страна, если мы так вот запросто своим бывшим врагам выдаем пособия на
