А как наступило утро, проснулся первым сапожник и толкнул жену в бок. Ему и воды испить захотелось, и курить надо, и голова у него болит: пусть жена ему воды подаст, трубку найдет и в утешенье что-нибудь скажет.
Царица проснулась, открыла глаза, не поняла ничего и опять заснула.
Сапожник ее опять в бок: ты что, дескать, иль не слышишь?
— Подымайся, баба! — сапожник говорит. — Пора.
Царица опять открыла глаза.
— Чего пора? — спрашивает. — Ты кто такой?
А сапожник ей:
— А ты кто такая?
Царица как закричит:
— Ах ты негодный! Ах ты окаянный! Да ведь я царица!
Сапожник как соскочит с кровати:
— Ах, так ты царица?
Схватил сапожничий ремень, шпандырь, и давай царицу пороть-охаживать:
— Ах, так ты царица? Так тебе и надо, царице! Ишь ты, лодырь, ишь ты, негодница! Только спать здорова. Я тебе дам — царица! Я тебе дам — как мужу своему не угождать!
Царица как крикнет:
— Эй, кто там! Забить этого негодяя насмерть!
А никто не идет — нету никого. Царица и думает: «Что такое? Видно, я померла и в ад попала — так это, верно, чорт».
Подумала так и опять заснула: может, опять-де проснусь во дворце, в своем царстве, и ничего этого не будет; это мне снится. Ан нет, чорт-сапожник ремень положил да опять кулаком ее в бок:
— Баба, чего не встаешь?
— Отвяжись от меня, я царица!
— Как так — ты опять царица? — говорит сапожник — и сызнова царицу хлоп да хлоп! Недобрый был человек. — Подымайся, тебе говорят! Картошку вари, самовар ставь, комнату убирай, портки мне заштопай. Ишь ты, притворщица!
Оробела царица — опять ее этот чорт бить да хлопать будет. А больно ей ведь — ей больнее всех: до того она боли-то и не знала. Поднялась она, приоделась в платье сапожницы и стала работать по дому.
Однако за что ни возьмется, ничего у нее не выходит, из рук все валится. Оно так и быть должно: царица-то серчать да царствовать привыкла, только всего.
Сапожник видит — дело у нее не идет, и опять хлоп да хлоп ее. Царица уж молчит и не говорит, что она царица, а сама работать старается.
Вот сготовила она кое-как обед, а его и есть нельзя: недоварено, пересолено, нечисто.
Съел сапожник одну ложку щей и говорит:
— Ты и правда, должно, царица: ничего делать не умеешь. Таких щей и псы не едят.
И снова за свое: хлоп ее — за плохие, значит, щи.
Царица совсем оробела. Сидит она перед сапожником и трясется от страха.
После обеда сапожник лег в кровать:
— Возьми гребень, жена, расчеши мне голову, а я дремать буду.
Стала царица голову сапожнику чесать; что ж делать-то, ослушаться нельзя.
А на другой день велел ей сапожник белье стирать.
Стирает белье царица; сроду она не стирала, все белые руки свои стерла, исстирала, а белье не выбелила.
Так и жила царица у сапожника, жила да мучилась; три дня жила.
А сапожница, как проснулась в царицыной постели, огляделась кругом, видит — приятно везде. На кровати перины, одеванья шелковые и ковровые, зеркала светятся, горница вся прибрана, и цветами пахнет.
«Аль я в раю? — подумала сапожница. — Век того не видела, что вижу».
Тут вошли в спальную горницу четыре горничные девушки. Вошли они, а подойти к царице боятся.
— Вам чего надо? — спрашивает их сапожница.
Девушки ей отвечают:
— Здравствуй, матушка царица! А мы тебя одевать, обувать пришли.
Сапожница им:
— А я сама оденусь. Иль я калека?
А девушки стоят, не уходят.
Сапожница глядит на них:
— Чего ж вы стоите? Неужели дела у вас нету, бездельницы!
А девушки глядят на табуретку у кровати, а на табуретке палка лежит и плетка.
— А бить-то нас будешь когда, матушка? — спросили девушки. — Теперь иль после?
— Да за что ж вас бить? Вам больно будет!
— А за то, матушка царица, что вам серчать надо!
Тут и сапожница рассерчала:
— Дуры вы, что ли? Идите прочь да делом займитесь!
Девушки ушли. А сапожница поднялась, оделась, пошла на кухню и там чаю с бубликами напилась.
На кухне повара и кухарки обращаются к сапожнице со страхом и почтением, сахару подают сколько хочешь — каждый думает, что она царица. И сапожница стала думать, что она царица.
«Чего это, — думает, — царица я, что ль? Знать, и правда царица. Ну что ж, и царицей теперь побуду, сапожницей-то успею. Пусть мужик мой по мне поскучает! Царицей-то оно и легче быть».
Вот живет она царицей и день и два. С утра до вечера позади царицы вельможа ходит, все ее приказы и желанья пишет и исполняет. Царица уж привыкла к тому вельможе: кто ни обратится к ней с просьбой или с чем, она только укажет:
— Скажи заднему, он исполнит, — и далее идет.
Идет она и семечки грызет, а семечки для нее вельможа в горсти держит и руку наотлет вытянул.
В тот час наш солдат у деревянной будки стоял. Видит он — идет, гуляет сапожница- царица. А солдата по-прежнему палками бьют, и нынче били с утра.
Глянул солдат на сапожницу-царицу, хотел суровое выраженье на лице сделать — и ухмыльнулся.
Сапожница-царица и обращается к нему:
— Ты чего ухмыляешься? Мне, что ль, обрадовался?
Солдат ей в ответ:
— Тебе, матушка!
— А чего радуешься? Я тебе добра не сделала. Чего ты хочешь?
— А того хочу, матушка, пусть меня палками не бьют. Второй год с утра спозаранку колотят, мясо с костей стерли.
— За что ж тебя?
— За ухмылку, матушка.
— Ну, скажи заднему, пусть тебя не бьют.
— Нет уж, матушка, — солдат сапожнице-царице говорит, — заднему я говорить не буду: ты передняя, ты сама упомни и прикажи.
Царица остановилась около солдата:
— Ишь ты, какой въедливый! Ладно уж, я сама прикажу и бумагу напишу — не будут тебя бить.
— И других прочих, матушка, пусть не бьют!
— Аль многих тут бьют?
— Да почитай что почти всех, матушка, колотят. Истерлись люди при дворце, а из терпенья не выходят.
