солнечные знаки русского язычества.
И Наташа Ростова, «воспитанная как французская эмигрантка», легко пляшет русский танец в гостях у дядюшки.
Точно так же купец, солдат и все чаще и чаще даже крестьянин учатся самым что ни на есть европейским реалиям. Учатся и использовать их, жить в них, называть их словами, которых до того времени не было в языке русских туземцев.
Бабушка Лескова могла себе позволить не выговаривать слова «офицер». Но солдат произносил это слово вполне четко, как и «документ». Его отец и брат, оставшиеся в деревне, произносили «тугамен» — но не солдат и не унтер-офицер.
Мораль: граница между туземной и европейской Россией проходила не только между людьми… Она проходила через сознание отдельных людей — даже тех, кто вроде бы вполне однозначно принадлежит к одному из народов.
Интеллигенция XIX века ничуть не меньше несет в себе, в глубине своих умов и душ туземную Россию. Кричит о «безначалье народа» и лезет к народу в самозваные начальники, ругает за дикость и исповедует прогресс… Но постоянно в умах самих интеллигентов всплывают реалии, которые вообще не имеют никакого отношения к Европейской России.
Тот же «Утес» написан с таким ощущением «крови и почвы», с таким острым переживанием языческих традиций, что об этом можно написать целую специальную работу. Или когда народовольцы, враги официальной церкви, венчаются не по православному, а создавая свой, и тоже языческий обряд. По этому обряду молодые весной обходят, с зажженными свечками в руках, вокруг березы, а потом вокруг дуба.
Такой обряд был распространен в среде народников, и немало людей венчались по языческому обряду… в середине—конце XIX века. В их числе, кстати говоря, и Ленин с Крупской.
Откуда-то из глубин «коллективного бессознательного» городских образованных людей всплывают образы и обряды русского, славянского язычества.
По мнению товарища М. Горького, национальное лицо русского барина — это «лицо неясное, вроде слепо и без запятых напечатанной страницы перевода с иностранного языка, причем переводчик был беззаботен и малограмотен».[149] Это глубоко несправедливо.
Ко временам Горького умные туземцы уже сто лет как учились у европейцев… Но и умные европейцы не гнушались учиться у туземцев, очень многое брали от них.
Весь XIX век все усиливается взаимное влияние — именно что «взаимное»! Не только европейцев на туземцев, но и туземцев на европейцев.
Киплинг рассказывает об англичанах, которые легко используют «туземные» индусские словечки.
— Пагал ты такой! — кричит мама сыну.
— Не надо быть сарвари… — говорит один чиновник другому, и они понимают друг друга.
Британцы не становятся индусами оттого, что хорошо знают Индию, могут говорить на местных языках и приспособились к климату. Но знание Индии очень их обогащает и сильно меняет их сознание.
Британцы могут признать моральное превосходство туземцев — как это делает все тот же Киплинг в своей «Лиспет», но им очень трудно выработать нечто общее. Этнические британцы, как бы хорошо они ни знали и как бы ни любили Индию, не становятся одним из ее народов. А русские европейцы — один из народов России… По крайней мере к середине XIX века это так.
Много написано о том, как происходило слияние культуры варваров, завоевавших Римскую империю, и римской культуры. На это потребовалось несколько веков, но наступает момент, когда слились римская, городская и книжная, культура с культурой завоевателей-варваров. Показатель этого сам по себе довольно мрачный: процессы над ведьмами.
И раньше простой народ верил в ведьм — но в них не верил книжник, ученый, церковник. Когда к Григорию Турскому привели «ведьму» — пусть епископ расправится с ней! — Григорий отнесся очень сочувственно к избитой девушке и велел немедленно ее отпустить:
— Что вы придумали, негодные?! Я, епископ вашего города Тура, доктор богословия, и то не могу летать на метле! А вы придумали, будто глупая баба это может?!
К XV веку и книжные люди верят так же, как простолюдины. Для ученого монаха, для епископа или графа ведьма становится реальностью, и эти ученые люди пишут даже специальные трактаты, как выявлять, пытать и сжигать ведьм.
Русские европейцы не стали туземцами, не слились с ними в один народ… Но заимствовали много чего. Например, они стали брать с собой горсть русской земли, когда выезжали на чужбину. Хороня Шаляпина в Париже, русская эмиграция — интеллектуальный цвет народа — сыпет в могилу русскую землю, совершает древний, и тоже языческий, обряд.
Какой уж тут текст, слепо переведенный с французского…
Один из парадоксов русской истории: европеизированный слой не хочет завершения модернизации: тогда он потеряет свою власть.
Другой, не менее важный такой же судьбоносный парадокс: очень многие русские европейцы хотели бы привести Россию не в реальную капиталистическую Европу XIX века, а в некое умозрительное состояние. Такое, чтобы все было и «как в Европе», и в то же время оставалось бы… как в России. Как у туземцев. В какой-то степени они и мыслят, как туземцы, потому что туземная Россия живет в их сознании.
Министр из «Сна Попова» — несомненно, сатирический персонаж… Но если это до сих пор смешно — значит, есть над чем смеяться, верно ведь?
Декабристы создают свои утопии, главная родовая черта которых: чтобы вроде все было и как в Европе, и в то же время как в туземной России.
Герцен — западник и социалист… Но стоит ему выехать на Запад, и он приходит в ужас от тамошнего «мещанства» — слово это используется в самом ругательном смысле, как символ самодовольного и ограниченного человека, живущего одними материальными ценностями. А мужики в России кажутся Герцену готовыми социалистами, только сами они этого пока не понимают.
Уже в начале XIX века возникает царство русской утопии — явление поразительно мощное и, как ни странно, жизнеспособное. Возникает оно в среде и европейцев, и туземцев, у туземцев даже чуть
