Слышит ее звонкий смех, видит сморщенный короткий носик и ярко-красное пятнышко на нем. Другую бы оно портило, а Риту украшает. Ее светло-коричневые, почти желтые глаза так и смотрят на него из темноты. Они такие же внимательные, пристальные, как и глаза председателя.
Ежась от холода, стараясь разгорячиться движениями, Ваня тоже думает о председателе. Его, как и Павла, он поразил своими кожаными руками. Как жаль, что в темноте не видно лица Павла, что их разделяет расстояние и беспрерывно гудит мотор.
Комбайн на мгновение стихает, и Ваня пользуется наступившим затишьем:
– Он – как командир на фронте. У него и слова военные…
Павел понимает, о ком говорит Ваня.
Глубокой ночью комбайн останавливается у костра. Эдуард с тетей Дашей вытаскивают из кабины автомобиля кастрюлю с горячим супом, чайник, чашки и хлеб.
Тепло от костра, от горячей еды разливается по телу. Сейчас особенно чувствуется, как болят руки в плечах. Пора лечь спать.
Ваня поел и уже крепко спит у костра, на разостланном мешке.
Тетя Даша садится в кабину автомобиля с большой корзиной, наполненной пустой посудой.
– Ты бы тоже, парень, вздремнул часок, – говорит Павлу дядя Федя маленький, прикуривая от угля.
Павел не отвечает на слова дяди Феди – он тихо, понизив голос, спрашивает:
– Дядя Федя, а почему у председателя протезы? Почему вы сказали, что у него надо учиться жизнь за горло брать, когда она не дается?
Дядя Федя щурит глаза, словно вспоминает что-то или вглядывается в далекое прошлое. Потом не спеша рассказывает:
– С Василием Ильичом я весь фронт вместе прошел. Он командиром был, а я – рядовым. Попали мы в окружение. Страх вспомнить, сколько народу полегло! – Дядя Федя снимает шапку, проводит рукой по волосам, затем ли, чтобы поправить их, или почтить память погибших товарищей. – Страх вспомнить! – повторяет он. – Ночь вот такая же осенняя, ветреная… Любили бойцы его за простоту, заботу, справедливость. Веселый всегда на людях был. А знали мы – о семье сильно кручинился. Жена у него в Галиче осталась с двумя ребятишками. Человек он самостоятельный. Другие, знаешь, и забывают о семье и по пути другие семьи заводят, а он тосковал, писем все ждал, заботился. Часто, бывало, говорил он нам: «Ничего, ребята, терпите. Трудно, тяжко сейчас, а придет время – врага победим, жизнь-то какая будет! Еще краше покажется. Вернемся домой, с родными встретимся…» И весь, бывало, загорится, будто бы уже перешагнул порог родного дома и с радостными возгласами бросились к нему жена и ребятишки…
Он долго молчит. Красный отсвет костра падает на его лицо, и оно кажется совсем другим – строгим, задумчивым.
Павел подбрасывает в костер березовые поленья. С тихим потрескиванием занимается сначала береста, свертывается трубочками, потом загораются все поленья. Около костра становится жарко.
В памяти дяди Феди встает черная осенняя ночь. Лиц не видно, только темные силуэты. Стоны, выстрелы… Их ведет мальчик в старом, подпоясанном красноармейским ремнем пальтишке. Отряд уходит неслышно, по одному, по приказу командира, мысленно навсегда прощаясь с ним. Командир остается один, беспрерывно отстреливаясь и бросая гранаты. На рассвете кольцо врагов сжимается, и они с изумлением видят одного человека. Он бросает в толпу врагов гранату и кидается к ним, чтобы тоже погибнуть. Но последняя граната не взорвалась. Враги издеваются до утра над командиром. А утром отступают под шквальным огнем, не успев захватить пленного. Его подбирают товарищи, бесчувственного, безрукого, истекающего кровью. Приходит наконец день, о котором мечтали с первого часа войны миллионы людей. Где-то звучит последний выстрел, и наступает долгожданный мир.
– И он пришел, тот час, которого так ждал Василий Ильич, – говорит дядя Федя. – Он перешагнул порог родного дома. Но к нему не кинулись – от него отшатнулись. Его, без рук, не приняли в семью!
– Что?! Не приняли? – Павел в волнении встает.
Уже давно сидит на мешке Ваня, не спуская глаз с дяди Феди маленького.
– Не приняли! Невероятно! – тихо говорит он.
– Да, парни, не приняли. И так бывает. Редко, но бывает. Другой бы от такого горя запил или по вагонам за милостыней пошел, а то бы и руки на себя наложил. Да не таков наш командир. Написал он тогда в правительство просьбу, чтобы отправили его куда-нибудь на край государства и дали дело самое трудное. Вот и направили его в Сибирь, председателем самого отсталого колхоза. А теперь вы сами видите, какой колхоз у нас.
– Ну, и что теперь? – спрашивает Павел.
– Теперь он знатный человек – Герой Социалистического Труда, – говорит дядя Федя маленький. – Он всех на ноги поднял, всех растормошил.
Павел слушает дядю Федю маленького, боясь упустить хоть одно слово. Ему хочется спросить комбайнера, а успокоился ли после всех несчастий Василий Ильич. Но дядя Федя говорит об этом сам:
– Такое ему пережить пришлось… Да и сейчас нелегко бывает. А только не любит он копаться в себе. Цель у него большая: добиться хорошей жизни всем людям. А когда о других думаешь, с людьми за счастье борешься, сам счастливым становишься, личное горе на второй план уходит.
На дорогу выплывает свет фар. Слышится тихий шум легковой машины.
– Едет! Не до сна ему теперь! – вглядывается в темноту дядя Федя маленький.
Машина сворачивает с тракта, останавливается на поле. К костру широкими шагами подходит председатель.
– Доброй ночи! – зычно говорит он и посмеивается такому необычному приветствию. – Доброй ночи!
Павел и Ваня встают.
– Вы садитесь вот сюда, – говорит Ваня, расправляя сбившийся мешок.
– Посижу, ребята, посижу!
Василий Ильич садится у костра. Пламя освещает его танкистский поношенный шлем, темные усталые глаза. С дядей Федей маленьким он закуривает, неловко держа в руке папиросу.
А мальчики даже не смеют сесть в его присутствии. Они стоят у костра, вытянув руки вдоль тела.
– Кипит работа в эту ночь. Здорово двинули! Еще бы два дня постояла погода… – говорит председатель. – Ну, как у вас?
Дядя Федя маленький приподнимается на колени.
– Да к утру этот массив одолеем! – горячо говорит он и подробно рассказывает председателю о работе своего агрегата за ночь. Потом встает, бросает недокуренную папиросу: – Пора! Отдохнули малость – и за работу.
– Ну как, выдержите? – обращается председатель к Ване и Павлу.
– Выдержим! – отвечают ребята, и кажется им, что они еще неделю могут работать без сна и отдыха.
– Завтра день отдыхайте, – говорит им председатель. – Взамен направим ваших же товарищей.
– Нет, мы как дяди Феди, – упрямо возражает Павел.
Председатель молчит некоторое время, а затем говорит:
– Ну, это уж как дядя Федя разрешит.
Он отходит от костра и сразу же исчезает во тьме. Только по зажегшимся фарам видно, что машина его по ухабистому полю выходит на тракт.
И снова в ночи с громким гулом идет комбайн по просторам полей, взад и вперед, взад и вперед, и с каждым заходом поле становится все у?же и у?же.
– Интересно было бы, – мечтательно, вполголоса говорит сам себе Ваня, – подняться сейчас на самолете над колхозным полем да посмотреть, как дрожит на колосьях рыжий свет фар комбайнов и тракторов, а по дорогам бегут светлые полосы, освещая путь машинам, нагруженным зерном, и как звездами меркнут и загораются костры, прорезая черную мглу ночи…
Мысленно он следит за «Победой» председателя. Василий Ильич сидит усталый, измученный бессонной ночью, откинувшись на спинку сиденья, весь кожаный, с кожаными руками. Жаль, опять невозможно поговорить с Павлом.
И Павлу жаль, что он отделен от Вани железной решеткой соломокопнителя, горой соломы да темной
