производительности, но вместе с его исчезновением само исчезало. Вместе с прекращением притока рабов должно было также прекратиться крупное производство крупных землевладельцев. Монастыри возобновили эту форму производства и подняли ее даже на более высокую ступень развития, потому что рабский труд они заменили трудом свободных товарищей. При всеобщем упадке общества монастыри в конце концов остались в гибнувшей империи единственными убежищами, в которых сохранились последние остатки античной техники. Монахи не только спасли их в бурную эпоху переселения народов, но в некоторых отношениях усовершенствовали еще больше.
Кооперативная форма производства в монастырях была прекрасно приспособлена к условиям сельского производства умирающего античного мира и зарождавшегося средневековья. Этим объясняется ее успех. Наоборот, в городах условия производства противодействовали развитию промышленной кооперации, коммунизм мог существовать исключительно как коммунизм потребления, а между тем именно способ производства, а не способ распределения или потребления, определяет в последнем счете характер общественных отношений. Только в деревне, в монастырях, нашла себе прочную основу в общности производства та общность потребления, к которому первоначально стремилось христианство. На этой основе процветали в течение столетий кооперации ессеев, которые захирели не в силу внутренних причин, а вследствие насильственного уничтожения иудейского государства. На ней же воздвигалось могучее здание христианского монашества, сохранившееся до наших дней.
Но почему же терпели неудачу колонии, организованные новым утопическим коммунизмом? Они воздвигались на такой же основе, как и монастырские, но способ производства с тех пор изменился коренным образом. Вместо рассеянных индивидуальных предприятий античного мира, развивавших индивидуализм в области труда, мешавших городскому рабочему усвоить кооперативную форму производства, укреплявших в нем анархические стремления, мы встречаем теперь в городах исполинские фабрики, в которых каждый отдельный рабочий составляет бесконечно малое колесо, действующее только в тесной связи с бесчисленными другими колесами одного и того же механизма. Анархические стремления изолированного рабочего все более вытесняются привычкой к кооперации, дисциплиной в труде, подчинением отдельного рабочего потребностям и нуждам всей совокупности рабочих.
Но только в области производства.
Совершенно иное видим мы теперь в области потребления.
Условия жизни массы населения были прежде так просты и однообразны, что они вызывали также однообразие потребления и потребностей, которое ничуть не делало невыносимой постоянную общность потребления.
Современный, капиталистический способ производства, перетасовывая все классы и нации, собирая продукты всего мира в главных центрах торговли, создает непрерывно новые методы удовлетворения потребностей, вызывает к жизни даже совершенно новые потребности и вносит этим путем и в массу населения такое разнообразие склонностей и потребностей, такой «индивидуализм», который встречался только среди богатых и знатных классов. Следовательно, он создает также разнообразие потребления в самом широком смысле этого слова, разнообразие наслаждения. Конечно, наиболее грубые, материальные средства потребления — пища, напитки, одежда — в капиталистическом обществе, в силу массового производства их, становятся все более однообразными. Но капитализм отличается именно тем, что он не ограничивает даже потребление масс только этими средствами, что он вызывает и в рабочих массах все большую потребность в орудиях культуры, научных, художественных, спортивных средствах, — потребность, которая все больше дифференцируется и у каждого индивидуума при нимает самые различные формы. Таким путем индивидуализм наслаждения, который прежде являлся привилегией имущих и образованных, распространяется теперь также среди трудящихся классов, прежде всего среди горожан, а от них переходит уже постепенно к остальному населению. Поскольку современный рабочий подчиняется дисциплине, которую он признает необходимой при всякой совместной деятельности, постольку же он восстает против всякой опеки в области потребления, наслаждения. Здесь он все больше становится индивидуалистом или, если угодно, анархистом.
Мы можем теперь легко представлять себе, как должен себя чувствовать современный городской пролетарий в маленькой коммунистической колонии где-нибудь в пустыне, в колонии, которая, в сущности, представляет крупное сельскохозяйственное предприятие с примыкающими к нему промышленными мастерскими. Как мы уже несколько раз упоминали, в этой отрасли хозяйства производство и домашнее хозяйство были тесно связаны друг с другом. Это составляло преимущество для христианского коммунизма, который исходил из общности потребления. В монастырях, основанных в деревнях, этот коммунизм был вынужден, в силу указанной особенности, соединиться с коммунизмом производства, а это сообщило ему необыкновенную способность сопротивления и развития.
Напротив, утопический коммунизм Нового времени, который исходил из общности производства и нашел в ней прочное основание, был вынужден, вследствие тесной связи между потреблением и производством в маленьких поселениях, присоединить к коммунизму производства коммунизм потребления, действовавший на него при данных общественных условиях как взрывчатое вещество, вызывавший вечные раздоры и притом самые отвратительные раздоры, из-за пустяков и мелочей.
Поэтому только элементы населения, которые остались незатронуты современным капитализмом, далекие от мира крестьяне, могли еще в девятнадцатом столетии основать с успехом коммунистические колонии в сферах влияния современной цивилизации. Религия связана с их успехом лишь постольку, поскольку религиозный энтузиазм, как социальное массовое явление, а не индивидуальное отклонение, в наше время встречается еще только у очень отсталых слоев населения. Для новых классов современного общества, выросшего в условиях крупной промышленности, коммунизм производства может быть еще проведен в жизнь только в таком высоком масштабе, при котором с ним вполне совместим индивидуализм наслаждения в самом широком смысле этого слова.
В нерелигиозных коммунистических колониях прошлого столетия потерпел крушение не коммунизм производства. Этот коммунизм давно уже осуществлен на практике капиталом, и притом с огромным успехом. Потерпел крушение коммунизм потребления, мелочная регламентация в области личного наслаждения, против которой всеми силами протестует современная индивидуальность.
В античном мире, а также и в средних веках у народных масс нельзя было встретить никаких следов индивидуализации потребностей. Поэтому монастырский коммунизм не встретил в ней никаких границ, и он процветал тем больше, чем выше стоял его способ производства над господствующим, чем выше было его экономическое превосходство. Руфин (345–410), основавший сам в 377 г. монастырь на Масличной горе около Иерусалима, утверждал, что в Египте в монастырях жило столько же людей, сколько в городах. Это, конечно, преувеличение, продукт благочестивой фантазии, но оно, во всяком случае, указывает на огромное число монахов и монахинь.
Таким образом, монастыри вновь пробудили коммунистический энтузиазм в христианстве, но коммунизм нашел в них форму, в которой он не был вынужден выступать как еретическая оппозиция против господствующей церковной бюрократии, а, наоборот, прекрасно мог ужиться с ней.
Но и эта новая форма христианского коммунизма не могла стать всеобщей формой общественного устройства, и ее действие продолжало распространяться только на отдельные слои и группы. Поэтому новый христианский коммунизм все снова превращался в свою противоположность, и тем скорее, чем больше было его экономическое превосходство. Последнее все больше поднимало его участников на степень аристократии, которая возвышалась над всем остальным населением и в конце концов тоже начала давить его и эксплуатировать.
Монастырский коммунизм не мог стать всеобщей формой общественного устройства уже просто потому, что для осуществления общности домашнего хозяйства, на которой он основывался, он должен был отказаться от брака, как это сделали до него ессеи и после него — религиозные коммунистические колонии в Северной Америке. Правда, процветание общего домашнего хозяйства нуждается только в отказе от индивидуального брака, от моногамии, и оно очень хорошо уживается с известной формой общности жен, с полигамией, как это доказывают некоторые из только что упомянутых американских колоний. Но такая форма половых отношений слишком противоречила всеобщему настроению умирающего античного мира, чтобы она могла добиться признания и права на открытое существование. Напротив, при распространенном тогда пресыщении жизнью такой выход, как воздержание от всякого наслаждения, аскетизм, окружал еще ореолом святости всех его приверженцев. Но именно безбрачие уже заранее обрекало монастырский
