гордости, «унизив сожжением той самой книги, которой я больше всего гордился».
Внешне повествование следует агиографическому канону: пережитый Абеляром кризис исцеляет его от грехов и возрождает к новой, более безгрешной жизни. Но действительно ли «исцелился» Абеляр от обоих соблазнов и в момент написания своей «автобиографии» смотрел ли он на них с искренним и нескрываемым осуждением? Тут же следует фраза о том, каким молодым красавцем он тогда был и как его известность делала его неотразимым у женщин («Я мог не опасаться отказа ни от какой женщины, которую я удостоил бы своею любовью»). Он не только с удовлетворением вспоминает наслаждения, полученные от соблазненной им Элоизы, но и не утаивает, что, когда в конце концов их связь была раскрыта и любовникам пришлось расстаться, он испытал не столько горе, сколько позор; более того, кастрация, воспоследовавшая за возобновлением их связи, послужила для него прежде всего источником стыда и горького сознания, что он утратил свою громкую славу («как по всему свету распространится весть о моем величайшем позоре… С каким лицом покажусь я публично?…»). Решение постричься в монахи пришло к нему «не ради благочестия, а из-за смятения и стыда».
Что же касается конфликта с церковными прелатами, то причину его Абеляр усматривает не в содержании своих богословских трудов, ибо найти в них ересь или намеки на нее никто не сумел, а опять-таки в одной лишь зависти, которую продолжала во все возрастающей степени вызывать его популярность среди учеников и последователей, число коих увеличивалось с такой же быстротой, с какой таяла аудитория его противников. «Зависть», «ненависть», «досада» – вот что двигаю его оппонентами, которые якобы сами откровенно признавали, что «весь Божий свет не смог бы опровергнуть его (Абеляра) доказательств или софизмов!». Именно и исключительно по этой причине, если верить «Истории моих бедствий», осудили теологический трактат Абеляра о Троице на Суассонском соборе (1121 год), осудили «без всякого рассмотрения» на немедленное публичное сожжение, а
267
его автора принудили собственной рукой бросить книгу в костер. Мало того, Абеляра заставили, «как мальчишку», прочитать «Credo» и заключили в монастырь, «как преступника». Борьба между католической ортодоксией и новыми тенденциями философской мысли, нашедшими выражение в труде Абеляра, подменена одними только личными причинами.
В рассказе об этом осуждении ухо средневекового litteratus должно было без труда расслышать евангельские мотивы: точно так же осудили Христа книжники и фарисеи. Сравним с новозаветным текстом следующий отрывок из «Истории моих бедствий»:
Присутствовавшие на соборе «народ и духовенство начали так рассуждать между собой: 'Вот он теперь говорит перед всеми открыто, и никто ничего ему не возражает. И собор скоро близится к окончанию, а он и созван-то был, как мы слышали, главным образом против этого человека. Неужели судьи признали, что они заблуждаются больше, чем он?' Поэтому-то мои соперники с каждым днем распалялись все больше и больше». «Тут некоторые из Иерусалим-лян говорили: не Тот ли это, Которого ищут убить? Вот, Он говорит явно, и ничего не говорят Ему: не удостоверились ли начальники, что Он подлинно Христос?… Услышали фарисеи такие толки о Нем в народе, и послали фарисеи и первосвященники служителей – схватить Его» (Инн 7:25-26, 32).
Главный грех автора – гордыня. Констатируя этот грех, мы прилагаем к его личности тот критерий, который был собственной меркой человека XII столетия, т.е. судим его по им же самим принятому закону. Из «Historia calamitatum mearum» видно, сколь мало учиненная над философом расправа могла «исцелить» его от высокого самосознания. Рассказ об осуждении его на соборе завершается словами: «Я гораздо более огорчался от того, что опорочили мое доброе имя, чем от того, что изувечили мое тело: ведь тогда я был некоторым образом сам виноват, теперь же я подвергся столь явному насилию из-за чистых намерений и любви к нашей вере, которые побудили меня писать». В тексте постоянно противопоставляется присущий Абеляру ingenium (талант) общепринятому обычаю, рутине (usus).
Однако вскоре Абеляр освободился из заключения и возобновил профессорскую деятельность, которая по-прежнему служила источником его славы и гордости, так же, как и источником зависти менее одаренных соперников: «Вот за ним пошел целый свет, и мы не только не выиграли, преследуя его, но еше более увеличили его славу», – говорили они, по свидетельству
268
Абеляра. Он не скрывает, что, когда до него доходили известия о собраниях лиц духовного звания, ему казалось, что они созываются для нового его осуждения. Чувство загнанности достигло такой степени, что Абеляр подумывал, не «искать ли христианского убежища у врагов Христа». Вместо этого он угодил в Бретань, «варварскую область», населенную, по его утверждению, «диким и неукротимым народом». Монахи монастыря, где он был поставлен аббатом, беспрестанно строили против него всяческие козни и даже пытались его умертвить: один монах скончался, приняв по неведенью пищу, отравленную с целью извести Абеляра. Невозможно определить, в какой мере в этих ламентациях сгущены краски, но поза великого мыслителя, постоянно преследуемого ничтожными завистниками и недоброжелателями, выдерживается Абеляром до самого конца повествования.
Переходя из одного монастыря в другой, Абеляр нигде не сумел прижиться. Его самоидентификация с героем жития – скорее результат следования литературной конвенции, нежели отражение действительного жизненного пути. В момент завершения «Истории моих бедствий» Абеляр все еще не находит для себя места, где мог бы успокоиться и укрыться от врагов как внутри монастыря, так и вне его. И в своем ответе на послание Элоизы, написанное после прочтения ею его «автобиографии», он просит ее и ее монахинь молиться за его душу, если он погибнет.
Тем не менее вскоре Абеляр возвращается в Париж и вновь оказывается центральной фигурой интеллектуальной жизни. Выше уже упоминалось предположение, что такой поворот собственной судьбы он и хотел подготовить, написав свою «Историю бедствий».
Однако в 1140 году его злейшему противнику Бернару Клервоскому удалось добиться на соборе в Сансе осуждения Абеляра как еретика и запрещения всех его сочинений; в папской булле, утвердившей этот приговор, на Абеляра был наложен запрет что-либо высказывать, сочинения его подлежали сожжению, а сторонники – отлучению, сам же он вновь должен был быть упрятан в монастырь.
Может быть, здесь нелишне отметить различия в интерпретации гонений на Абеляра на официальном церковном уровне и в народной памяти (о последней мы знаем из exempla): чреватые серьезнейшими последствиями для Абеляра соборные декреты ярко контрастируют с шуткой и фарсом в фольклоре, возможно, усвоенном монашеской средой. «Примеры» эти были записаны в следующем столетии и ни в коей мере не отражают Действительных фактов его жизни – их интерес состоит в другом: какую память о себе оставил этот человек? Согласно одно-
269
му из «примеров», французский король, раздраженный популярностью Абеляра, запретил ему читать лекции на территории Франции. На другой день ему доложили, что Абеляр продолжает давать уроки, стоя на корабле, плавающем по Сене, тогда как его слушатели усеяли берега реки. Будучи призван к королю, который гневно вопросил его, как он осмелился нарушить его приказание,
