Тема молчал, его обычный гнев на взрослых, которые все решают за него, закипал внутри…
— Не бойся… Я никому не скажу, что ты здесь… Ты — мое спасение… Я ведь очень одинок… Если захочешь, уйдешь сам… — слова мужчины плохо доходили до Темы, но, наконец, смысл сказанного достиг цели.
— Да… — невпопад ответил Тимофей. Губы его задрожали.
Ему вдруг захотелось заплакать, глаза защипало от набежавших слез… Он увидел свои худые, в синяках и царапинах ноги, с присохшими травой и листьями после своего вчерашнего метания по лесу, и стал усиленно их рассматривать, стараясь во чтобы то ни было не расплакаться, грубо мазнув кулаком по щеке, вместе с комаром стирая слезу.
Николай Петрович быстро отвернулся и поднялся на веранду, сказав на ходу:
— Пошли в дом, пить чай, умойся там, за домом, в бочке,… вода после дождя мягкая и теплая, — крикнул он уже из дома.
Тема машинально пошел за дом. С этой стороны тоже был лес, и только не очень широкая змейка дороги терялась за деревьями и напоминала о том, что где-то кипит жизнь.
Опустив ладони в бочку, которую он нашел сразу, Тема прижал их, полные воды, к глазам, его плечи затряслись, он плакал, не издавая ни звука, плакал… потому что так много счастья не бывает… потому что он больше не один…
Тебя могу я не услышать…
Тебя могу я не услышать,
Так громко дождь стучит по крыше..
Электричка подъехала к станции по расписанию, ровно в одиннадцать тридцать. Осеннее утро холодно вздрагивало мокрыми от тумана, желтыми листьями берез. Тишина полустанка качнулась вслед за голубой лентой вагонов и осталась…
Женщина, поежившись от холода и сырости, торопливо пошла по проселочной дороге.
Туман, клочьями висевший над лесом, все больше редел, и солнечные лучи радостно прыгали по мокрому золоту листьев, предвещая погожий денек.
Женщина шла легко, привычно срезая дорогу, петлявшую вдоль чернеющего поля, сворачивая на еле заметные тропинки в лесу. Иногда ее рука тянулась к краснеющим ягодам калины или рябины, срывая горькие ягоды, и грустная улыбка мелькала на ее губах.
Вскоре потянулись дома, палисадники, алеющие поздними, осенними цветами, сады…
Вот шаг ее замедлился, и она подошла к калитке.
— Здравствуй, — шепнула она еле слышно.
И вошла.
Дорожка, посыпанная мелким красным гравием, вела к дому. Большой дом с верандой и высоким крыльцом был увит краснеющим диким виноградом. Тяжелыми гроздьями ягод боярышник клонился к земле. Скамейка и качели… Все также… Все по-прежнему… А его нет… Он есть… Но он не окликнет ее, не позовет пить чай, как раньше, когда он был жив…
Она, подавив вздох, взбежала по лестнице на крыльцо. Оглянувшись еще раз на просыпающийся, залитый солнцем сад, женщина вошла в незапертую дверь.
— Здравствуй, — громко сказала она, уже не боясь, что кто-то чужой услышит ее. — Сейчас я затоплю печь и будем пить чай…
Она говорила, словно стараясь разогнать тишину. Затрещали дрова. Запах тепла пополз по дому.
— А у нас все хорошо… Саша поступил в институт, на бюджет… Это же просто замечательно, я ему говорю, какой ты у меня молодец, отец бы тобой гордился… — она вновь заговорила, ставя две белые, полупрозрачные чайные чашки с блюдцами.
Ее руки двигались быстро, накладывая яблочное варенье в вазочку, нарезая хлеб, доставая две ложки…
— А Машка совсем учиться не хочет… — вздохнула она, — замучилась я с ней, ей бы все гулять… а я ночи не сплю… Но ты же ее знаешь, она — добрая, придет, уткнется в плечо: прости, говорит… А вот и чайник зашумел!
Она заварила чай в небольшой чайничек и села за стол. Ее взгляд скользнул по пустому стулу напротив, и, улыбнувшись, она посмотрела в окно.
Солнце заливало всю комнату, печь потрескивала в тишине…
— Ровно год сегодня… — проговорила она тихо, все также глядя в окно, — год…
Медленно она налила чай и положила руку на стол. Улыбка тронула ее губы.
— А я теперь… люблю дождь. Мне кажется, что это ты говоришь со мной, и я не плачу, а дождь шумит…
Она вдруг встала и, отвернувшись, прижала руки к печи, словно согревая их.
Солнечные зайчики играли в двух белых чашках, наполненных горячим, только что заваренным чаем. И вдруг одна из них поплыла вверх.
Медленно она поднялась к солнцу, словно кто-то невидимый, задумавшись, любовался игрой света в полупрозрачном, наполненном янтарной жидкостью, фарфоре. Это длилось долю секунды…
Когда Она, справившись с нахлынувшей горечью отчаяния, повернулась к столу, лишь солнечный зайчик во второй чашке прыгал как сумасшедший, будто отзываясь на биение Ее сердца…
Она взяла эту чашку и, обхватив ее обеими ладонями, как самое дорогое существо на свете, вышла на крыльцо…
Сев на качели, она тихо засмеялась… Качели вздрогнули, будто подчиняясь неведомой силе, и легонько поплыли… А листья боярышника медленно падали, устилая замерзшую землю…
Ехал в автобусе Мозг…
По городу, залитому дождем и осенью, мчался замученный, вечно опаздывающий автобус. Слякоть. А внутри — ничего, тепло, светло, народ, загрузившись в автобус, ненадолго забывался от холодной промозглости.
В автобусе, развалившись на сиденье, ехал Мозг, а с ним и все Чувства, Органы, Рефлексы…
Мозг дремал. Дремал как хозяин, вместе с ним похрапывали все…
Вздрогнула Кожа.
— Почеши, почеши Спинку, ну, почеши-и-и Спинку! — заныла она.
Мозг вяло приказал почесаться, и Рука вяло почесала Спину.
— Ой, хочу выгнуться, ой, хочу, хочу, — затараторила назойливо Спина.
Мозг ублажил Спину. Она сладко выгнулась. Все затихло.
Остановка. Пассажиры вошли. Автобус постоял, дернулся и поехал снова, разбрызгивая лужи. Горячий чебурек проплыл мимо Носа. Тот нервно дернулся. Левый Глаз мгновенно открылся. Желудок истерично закричал:
— Жрать хочу, жрать хочу…
Рефлексы все задергались, эмоции стали кислыми-кислыми, Чувство Голода активизировалось, приводя Органы в экстаз.
Мозг проснулся от того, что Желудок непрерывно взвизгивал:
— Купи чебурек, купи чебурек…
Правый Глаз приоткрылся и сонно произнес:
