экрана телевизора кто-то так душевно сказал, горячо так сказал, дескать, '…будем мочить…' Мочить, так мочить, я и пошел, только вот хорошо — спросил, 'а мочить-то кого будем?'
Вообще-то я художник. Надежды подавал… Все в поиске был… А тут все ясно стало. Табуретки рисую… В хорошем настроении — розовые, в мрачном — черные, иногда с крыльями… Главное, чтобы покупалось. И хорошо покупалось я вам скажу, с руками рвали… Друзья попытались меня пристроить в больничку, да доктор плечами пожал и говорит:
— Да что он вам — мешает? Не буйный… потерянный он какой-то, отойдет может быть, — по- человечьи так и сказал. — Ты ищи себя, ищи, — настойчиво он повторил.
Запало это мне в душу. Ну и пошел я. Искать. Себя…
… Сейчас, глядя на свое я, я удивлялся, сколько же всего во мне было оказывается.
Из ущелья поднимался густой туман, но и сквозь его белые клочья виден был парусник, стоявший на приколе в холодном воздухе. Небольшой, не очень может быть величественный, но добротно сколоченный. Самое главное при парусах. Ну, захламленный, через верхнюю палубу, наверное, не пробраться, с покосившимся капитанским мостиком, это и понятно, башня у художников редко на месте бывает, да и чердак у нашего брата всякой ерундой набит, главное, чтобы штурвал работал… А вот то, что паруса все на месте и мачты по-прежнему рвались в высоту, это я был доволен.
Доволен-то я был, только вот как попасть на это свое я, пока не знал.
Кораблик-то в воздухе повис. Да и примет ли он меня, меня, рисовальщика табуреток, которому он предлагал невиданные дали… Да и не нужен он был мне особо. Одна возня с ним, даже водки выпьешь, и то рисовать ползешь… Да только ' жаба задавила' меня, мое, значит, мое… Как заору ему во всю глотку:
— Рядом… Кому говорю, рядом!
Тишина… Эхо пробежало по ущелью… Смотрю, дрогнули канаты, качнулся борт… В бойницы высунулись пушки… И тишина… В ушах звенит.
Та-а-ак, значит, война!
Я огляделся в поисках судна. 'Ишь ты, цаца какая, рисовальщик табуреток ему не нравится!!!'
Глаз мой упал на поваленное дерево, раскорячившееся рядом совсем кстати. Судно есть. Нужен парус… 'А где-е-е мне взя-я-я-ять такие кры-ы-ы-лья?', неожиданно взвыл мой внутренний голос с тоской известной певицы.
Тьфу ты… Ищи парус… Есть! Со мной была моя лучшая «Табуретка»… Моя лучшая картина.
Прицепив на торчавший кверху сук дерева клочок холста с самой дорогой табуреткой, я столкнул свое растопыренное судно со скалы… Нет, дерево накренилось. Опасно! Не выдержит табуретка!
А-а, летать так летать!
Я плюхнулся на дерево. Провалившись метра на полтора вниз, мое суденышко все-таки выправилось и как-то боком, судорожно дергаясь, подчиняясь моим гребкам в воздухе обеими пятернями, стало продвигаться вперед.
Свист в ухе… А? Что? А-а-а!!!
Грохот снаряда в ущелье оглушил меня… Я заржал, представив глухого идиота верхом на дереве под парусом из холста с табуреткой… Безумная мишень…
— Нас не догоня-я-ят!!! — вырвался вопль из моей глотки.
Шутки шутками, а потемневший от времени борт уже навис над моей головой. Раздумывать было некогда. Вонзив кухонный нож в борт корабля, я заорал:
— На абордаж!!!
'Ну и что, придурок, теперь ты болтаешься на собственном я, не зная, что с ним делать!', первая здравая мысль за последнее время вспухла в моей голове.
А корабль палил изо всех пушек. Я, кое-как перевалившись через борт, обернулся, чтобы забрать дорогую мне «Табуретку» и замер…
Передо мной из ущелья поднимался бриг с одним единственным розовым парусом. И надо же было там кому-то крикнуть:
— На абордаж!
Я и пошел на абордаж. Схватил валявшийся абордажный крюк, продолжая сжимать кухонный нож, я сиганул, как последний идиот, на борт брига, пробороздившего по нашему правому борту. Я был страшен! Помню лишь, как размахивая ножом, проложил себе путь в каюту, и… рванул назад. Что-то мне не давало покоя… Розовый парус… Вцепившись в него обеими руками, я стал лихорадочно его срывать…
'Зачем тебе эта розовая тряпка, идиот, когда вот перед тобой твои паруса!!!', завизжал в истерике мой внутренний голос.
Бросив это грязное дело, я перемахнул на свой парусник, искренне удивляясь активному встречному движению. Но мне было не до этого.
Открывшаяся дверь радостно распахнувшейся родной каюты шваркнула меня по лбу…
… Я, стоя в собственной мастерской перед холстом, вздрогнул. Нарисованная на холсте табуретка прекрасной формы неожиданно взбесила меня… 'Поспешил… тень положил не там,… цвет, да все дело в цвете,… нет! Почему табуретка, черт побери???!!!
Не теряй голову
Отжавшись раз сто, чтобы хоть немного обсохнуть после вылитой на него грязи соседкой Аграфеной Кудыкиной, и запустив в нее камнем в сердцах, за что получил хорошего леща, которого и решил пожарить на ужин, Максим Максимыч Крокодилов замер перед экраном телевизора. Он был добропорядочным гражданином и, без лицемерного ковыряния в носу, от которого, а он это хорошо знал по собственному опыту, и больно бывает, прилип к самому первому каналу. И он совсем не подумал о том, как будет себя отдирать от него, когда лещ будет готов.
Экран засасывал все глубже Максим Максимыча, или Максим Максимыч засасывал экран, это процесс обоюдный и требующий времени, а лещ на кухне между тем завопил голосом Кудыкиной.
— Что ж ты со мной вытворяешь, гад паршивый?
'Славная женщина, Феня Кудыкина', подумал Крокодилов, понимая, что от телевизора ему никак не оторваться. 'Вот ведь, спасла всю коммуналку от пожара за просто так… Простое ей человеческое спасибо…'
Речь на кухне крепчала. Гад паршивый, обрастая русскими и нерусскими эпитетами и метафорами, уже резал уши и колол глаза. Этот гад лез во все щели, под двери и… вонял…
Плавая в тяжелых, почему-то угарных волнах телевизионного эфира Крокодилов терпел… он вяло отбивался от назойливых комбайнеров, вспотевших в борьбе с урожаем и… вонявших, усталые ребята тоже никак не могли уснуть под трехэтажную брань Кудыкиной, вдобавок ко всему все это очень дурно пахло… 'Лещом!' — дошло, наконец, до отуманенного финансово-экономическими неурядицами в России мозга Максима Максимыча. Однако бодрая реклама бритвенного станка «Макс», проходящего на бреющем полете 30 км в час по пересеченной местности, его на какую-то долю секунды отвлекла от разворачивавшейся драмы в коридоре, а зря…
Феня Кудыкина, влетев мощным телом в комнату Крокодилова, и, сбив намагниченной праведным гневом аурой все сто сорок каналов телерадиовещания в округе, сунула сковороду со сгоревшим от стыда лещом под нос соседу.
Однако, это не смутило Крокодилова, и он произнес, отодвинув рукой в сторону паршивого гада и всех остальных, призванных в свидетели Кудыкиной:
— Абзац, Феня…
Встав, Максим Максимыч ласково посмотрел на багровую Феню и продолжил:
— Сложившаяся внутриполитическая конструкция вызвала во мне такую инфляцию чувств и мыслей, что, если не произвести немедленных действий по устранению кризиса, он пройдет по моей жизни на бреющем полете со скоростью 30 км в час по пересеченной вонючим лещом местности. Плясать будем от
