уступил усталости и темноте.
Лодыжка у Никта покраснела и распухла. После осмотра доктор Трефузис (1870–1936, «Да восстанет он к вящей славе!») объявил, что это всего лишь растяжение, Мисс Лупеску принесла из аптеки эластичный бинт, а Иосия Уордингтон, баронет, которого похоронили вместе с его любимой эбеновой тростью, решительно вручил ее Никту на временное пользование. Мальчик наигрался с тростью на славу, притворяясь дряхлым столетним дедом.
Прихрамывая, Никт поднялся на холм и достал из-под камня сложенный лист бумаги с фиолетовыми чернилами.
Эти слова, написанные печатными буквами, были первым пунктом в списке.
«Те, кого люди прозвали оборотнями или ликантропами, называют себя псами Господними, поскольку считают свою трансформацию даром Создателя и платят Ему упорством, с которым преследуют преступников до самых Адовых врат». Никт кивнул: не только преступников.
Он внимательно прочел остальное, стараясь получше все запомнить, а потом спустился в часовню. Там его ждала мисс Лупеску с маленьким мясным пирогом, большим пакетом жареного картофеля и новой порцией фиолетовых списков.
Они ели картошку вместе, и пару раз мисс Лупеску даже улыбнулась.
Сайлес вернулся в конце месяца. Черный саквояж он держал в левой руке, а правую прижимал к боку. Но это был все тот же Сайлес, и Никт ему страшно обрадовался — и еще больше обрадовался, получив Подарок: крошечную копию моста «Золотые ворота» в Сан-Франциско.
Была почти полночь, хотя не совсем стемнело. Они втроем сидели на вершине холма; внизу мерцали городские огни.
— Полагаю, в мое отсутствие все было спокойно, — произнес Сайлес.
— Я много чему научился! — похвастал Никт и, не выпуская из рук моста, указал в ночное небо. — Вон там Орион-Охотник с поясом из трех звезд. А это созвездие Тельца.
— Молодец, — похвалил его Сайлес.
— А ты? — спросил Никт. — Ты узнал то, зачем ездил?
— Вполне, — ответил Сайлес, но продолжать не стал.
— Я тоже, — строгим голосом сказала мисс Лупеску. — Я тоже кое-чему научилась.
— Это хорошо, — сказал Сайлес В кроне дуба ухнула сова. — До меня дошли слухи, что две недели назад вы побывали там, куда мне путь заказан. В таких случаях я бы посоветовал вести себя осторожнее. Впрочем, у упырей, как известно, короткая память.
Никт сказал:
— Ничего страшного не было! Мисс Лупеску за мной присматривала. Мне ничего не грозило.
Мисс Лупеску посмотрела на Никта, и ее глаза блеснули. Она повернулась к Сайлесу.
— Мне еще есть чему поучиться, — заявила она. — Быть может, в следующем году я вернусь, тоже в середине лета, и дам мальчику пару уроков.
Сайлес покосился на мисс Лупеску, едва заметно приподняв бровь. Потом перевел взгляд на Никта.
— Было бы здорово, — сказал Никт.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
НАДГРОБИЕ ДЛЯ ВЕДЬМЫ
се знали, что на краю кладбища похоронена ведьма. Сколько Никт себя помнил, миссис Оуэнс запрещала ему ходить туда.
— Почему? — спрашивал он.
— Не дело живым мальчикам там слоняться, — отвечала миссис Оуэнс. — Там страшенная сырость. Считай, болото. А ну как простудишься!
Мистер Оуэнс, как человек более уклончивый и менее изобретательный, говорил просто:
— Это дурное место.
С запада кладбище кончалось под старой яблоней. За ржавой железной оградой из прутьев с навершиями, как у копий, виднелся пустырь, заросший крапивой, сорняками и колючками. Никт, мальчик вообще-то послушный, туда не ходил, но частенько просовывал голову меж прутьев ограды и смотрел на зелень и груды палых листьев. Он чувствовал, что ему не все рассказали, и злился.
Никт поднялся к часовне у кладбищенских ворот и стал ждать темноты. Когда серые сумерки пофиолетовели, в шпиле часовни раздался шорох, будто расправили плотный бархат. Из колокольни явился Сайлес — там он обычно спал, — и спустился по стене вниз головой.
— Что в дальнем конце кладбища? — спросил Никт. — За «Гаррисоном Вествудом, пекарем сего прихода, и его супругами Мэрион и Джоан»?
— А что? — Опекун бледными, как слоновая кость, пальцами стряхнул пылинку с черного костюма.
Никт пожал плечами.
— Да так, интересно.
— Там неосвященная земля. Понимаешь, что это значит?
— Не совсем.
Сайлес прошел по дорожке, не встревожив ни одного упавшего листа, и присел на скамью рядом с Никтом.
— Некоторые, — произнес он бархатистым голосом. — верят, что вся земля священна. Была священной до того, как явились мы, и останется такой после нас. Однако здесь, в твоей стране, принято освящать — то есть благословлять — церкви и участки, отведенные для захоронения. Рядом с освященной землей оставляли кусочек неосвященной, так называемую «землю горшечника». Там хоронили преступников, самоубийц и тех, кто не принадлежит к истинной вере.
— Значит, по ту сторону забора похоронены плохие люди?
Сайлес приподнял идеально очерченную бровь.
— Хм-м? Отнюдь! Дай подумаю… Давно я там не бывал. Не припомню таких уж плохих экземпляров. Не забывай, что раньше вешали за кражу шиллинга. К тому же всегда были люди, которым жизнь кажется настолько невыносимой, что они видят лишь одно решение: ускорить свой переход на новый уровень существования.
— То есть они себя убивают? — спросил Никт. Любознательный и большеглазый, для своих восьми лет он был весьма неглуп.
— Именно так.
— И это им помогает? Они делаются счастливее после смерти?
— Иногда. Чаще — нет. Они как те люди, которые думают, что будут счастливы, если переедут в другое место, а потом оказывается: куда бы ты ни поехал, ты берешь с собой себя. Если ты понимаешь, о чем я.
— Ну, вроде, — сказал Никт.
Сайлес взъерошил мальчику волосы.
Никт спросил:
— А как же ведьма?
— Да-да, ведьма… Там зарыты самоубийцы, преступники и ведьмы. Умершие без исповеди. — Он встал над скамьей полуночной тенью. — Заболтался я с тобой и про завтрак совсем забыл. А тебе пора на
