пиво пролилось на подбородок. Пришлось отложить это дело до выхода поезда на прямой путь.
Город удалялся за синей дымкой дождя. Собственно, города почти не было видно, мелькали одни пристанционною постройки и одноэтажные дома прижавшихся к насыпи улиц.
Ехали не ехали, железнодорожник только бутылку успел опорожнить, а уже остановка — пост какого- то километра (сто раз ездил по этой дороге, а наименований этих постов не запомнил — уж больно они безликие). Минутная стоянка, человека два сошло, столько же село — и дальше покатили.
Следующая — Букреевка.
Потом — опять пост.
После этого, второго, поста — Свобода. Перед Свободой у меня замерло сердце, я прилип носом к холодному стеклу, сам понимая, что в такую непогодь не рассмотреть маленький городишко, находящийся к тому же за пять километров от станции. Ясным-то днем отчетливо видна из вагона стоящая на высоком холме, чуть в стороне от города, знаменитая церковь, куда на троицу приносили икону божьей матери. Сначала икону по дороге из Курска доставляли к якобы чудодейственному источнику на берегу Тускари, где скапливались тысячи паломников, а потом несли ее в церковь. (Помните картину Репина «Крестный ход в Курской губернии»? Так это тот самый ход.)
Отчетливо бывают видны при нормальной погоде и белокаменные корпуса бывшего монастыря (позднее — бывшего специального ремесленного училища, где обучали нас, послевоенных круглых сирот, токарному и слесарному делу).
Сейчас там сельское профтехучилище. Слышал, что до сих пор работает в нем бывший наш воспитатель танкист-фронтовик Иван Николаевич Конев. Мастером будто работает.
Суровый он был мужик. На вечернюю линейку, случалось, опоздаешь — пиши объяснительную, постель как следует не заправишь — объяснительную, козырек у форменной фуражки укоротишь — объяснительную. А если уж самовольно домой в выходной день уедешь, вдобавок к объяснительной месяц не будет брать на стрельбища. Для нас, подростков, страшней наказания и придумать было нельзя.
После, когда расставались, он, вообще-то добрый человек, каждому из нас по пачке объяснительных вернул: «Не показывал я их директору, для острастки писать заставлял…»
А разве забудешь его бесконечные рассказы из жизни танкистов! Сколько вечеров просиживали мы в красном уголке общежития, слушали воспитателя, разинув рты! Он закончит одну историю, передохнет. «Устали?» — «Не-е-ет!» — «Ну, тогда про то, как я горел, — и вечерняя линейка».
Свобода… Закадычный училищный друг Василь Сахненко…
Нас распределили после выпуска в разные города. Не сумев наладить переписку с самого начала, мы надолго потерялись. А точнее — на восемнадцать лет.
Недавно встретились. Узнать-то узнали друг друга сразу, а как изменили, однако, нас годы! Василь, помню, был выше меня, а теперь мы одного роста. Потучнели оба, у обоих вторые подбородки обозначились. Только чуб у Василя прежний — жесткий, как щетка. Ну, а я лысею потихоньку. Василь вольнонаемным мастером в колонии строгого режима работает, я же изменил своей профессии.
Нелегко было изменять. Когда я рассчитывался с завода, мне казалось, что все общежитские ребята с укором и неприязнью смотрели на меня. Вот, мол, нашел работенку почище, не успел вечернюю школу закончить, уже бежит на легкий труд.
Я объяснил кому мог, что никуда не бегу. Что мне, студенту-заочнику Литинститута, вот так полезна журналистская практика. К тому же меня приглашают в редакцию городской газеты. А что касается легкого труда… Так он не очень-то легкий. Не зря ведь, как свидетельствует статистика, журналисты живут чуть ли не меньше всех.
Но всем это невозможно было объяснить. Вот и косился кое-кто.
А может, это мне только казалось?.. Может, это совесть моя меня укоряла?..
— Свобода, — вспоминал вечером Сахненко, — альма-матер наша!
Мы сидели вдвоем в кухне его уютной квартиры, уставшие от разлуки, и без конца говорили, говорили. Уже спала его пятилетняя дочь, ушла отдыхать и жена — рано утром ей на смену. А мы все говорили и говорили. Иногда ненадолго замолкали — чтобы вспомнить какую подробность.
— Устал в дороге? — спросил после одной такой паузы Василь. И, не ожидая ответа, сказал: — Ничего, отоспишься… — И в который раз повторил: — Нет, ты помнишь, как мы с тобой сошлись в свободинском РУ?
Как не помнить? Не обидел бог памятью.
…Из столовой я вышел, наевшись до боли в животе. Дома так сытно я наедался разве что на рождество, когда холодца вволю бывало. В остальное же время главная еда — мичуринка, как у нас в деревне почему-то называли картошку. А тут, в училище, хлеба вволю дают. А котлеты с чесноком чего стоят! А гуляш! Подливка до того вкусная, что тарелку языком бы вылизывал. Да стыдно: подумают ребята, что обжора.
Едва, значит, за моей спиной захлопнулась створка столовской двери, как передо мной возник щуплый, неопрятный, замызганный «старичок» (так мы, новички, называли учеников второго-четвертого годов обучения). Отводит он меня в сторону и тихонько спрашивает:
— Закурить е?
В карманах я курева не держал — боялся Конева, а вот в правом носке у меня был спрятан табачок, завернутый в маленький белый лоскут, а в левом — десяток спичек и «терка» — обломок спичечного коробка. Табаку было закрутки на три-четыре, и хранил я его не для того, конечно, чтобы угощать первого попавшегося «старичка». И я ответил ему — Замыцкий была его фамилия, как после узнал:
— Нету закурить.
— Дай проверю.
Фью, думаю, проверяй, все равно не догадаешься в носки заглянуть.
Замыцкий в один карман полез — ничего, во второй, понятно, — ничего. Впрочем, смотрю, он все-таки что-то вытащил и зажал в кулаке. Ах, вспомнил, у меня три, рубля там лежало! Сестра, что привозила меня в училище, на всякий случай дала.
Я схватил Замыцкого за руку:
— Отдай!
— Чего? — вырвал руку Замыцкий. — Сгинь!
— Отдай, — не отставал я чуть не плача — жалко все-таки трояк.
— Сгинь!
И тут подошел Василь Сахненко. Он из столовой вышел вслед за мной и наблюдал всю сцену. Видя явную несправедливость, он схватил Замыцкого за шиворот:
— Что взял?
Замыцкий вырвался, бац Василя по скуле своим костлявым кулачком. За незнание неписаного закона: новичок не имел права перечить «старичку».
— Ах ты, вонючка! — вскипел Василь. — Ты еще кусаться смеешь? — скрутил Замыцкому руки назад — Василь намного сильнее был. Он вернул мне трояк, упрекнув при этом: — А ты боишься этого сморчка. — И поддал Замыцкому коленом.
Желая отблагодарить Василя, я даже закурить ему предложил, да он отмахнулся:
— Не курю. Раз пробовал — вырвало…
А через полчаса его поколотили «старички». Их было трое. Вывели они Василя за общежитие и устроили самосуд. Замыцкий все норовил ботинком в пах попасть…
— Смотри-ка, помнишь, — оживился Василь. — Можешь себе представить, недавно я встретил Замыцкого — к нам попал. Уже третья судимость…
Свобода… Надо бы как-нибудь проведать ее…
А между тем хриплый мужской голос в вагонном репродукторе объявил мою станцию. Глянул я в окно: ну да, подъезжаем. Вон уж справа замелькали островки Визового леса, а слева виднеются макушки деревьев Круглого леса, приютившегося на склонах широкого некрутого лога. В Визовом ягод летом много, мы, бывало, всей деревней туда ходили. Я заблудился однажды там. И немудрено: лес густой, на многие километры тянется.
То ли дело Круглый! Безъягодный, зато не заблудишься — гектаров пятьдесят всего. Доверчивый лес, домашний, там мне каждый куст знаком. Опять же в августе орехов в Круглом много, удочки там растут —
