сапоги шить поможешь. Вас пятеро, а я — один, попробуй прокорми такую ораву!»
Со временем устроились три дочери в Курске, Иван после армии тоже не вернулся — в Чугуеве женился, дом построил, Митьку потом забрал, и остался Федор Кириллович один с тетей Варей. Остепенился, конечно, не дебоширит, не шумит, но, если представится случай, не преминет показать свою щедрую прежнюю душу.
Бывает, расчувствовавшись, жалуется он на детей: редко приезжают-де, другие вон, посмотришь, отцам-матерям добра сколько понавозили, а мои… И взаправду всплакнет…
— Принеси, мать, племяшу помидоров. Ты любишь соленые помидоры? Матери нельзя — желудок. И я не люблю. А насолили — цельный напол. Кто есть будет — не знаем. Нынче лето засушливое было, помидоры уродились. А вот яблочки… Яблочки с воробьиное яйцо успели вырасти. Погорели.
— Видел.
— И капуста никудышная была. Вот уж счас, осенью, те-та кочаны, что осталися, затвердели маленько.
— А поливать не пробовали?
— Поливать? Да оно-то можно — речка рядом. А не принято у нас это дело. Привыкли на землю надеяться. Земля-то у нас — золото. Вот в этом году думали, картошки совсем не будет. А есть, уродила земелька-то, хоть и потеряли почти треть урожая, но и за это спасибо.
Федор Кириллович любил пофилософствовать, порассуждать. Он мужик с умом, все знает о колхозах и о колхозниках, его выводы не лишены логики, анализа, и когда прямо или косвенно я говорю ему об этом, Федор Кириллович бывает весьма польщен и еще больше получает удовлетворения от своих рассказов — не всякий-то день расспрашивают про деревню, про речку, про коноплю, про род свой, наконец.
— Я ить деда твоего, Герасима Горбатого, не помню, а дядек и сейчас бы узнал, если бы встренулись. Дмитрий-то в гражданскую погиб, а с Павлом мы дружили, грачей разоряли вместе, а опосля — на гулянки ходили. Он контуженный с гражданской пришел, в году около тридцатом умер… Хороший был товарищ, преданный.
Тетя Варя вскоре принесла большую миску, наполненную красными нежными помидорами. Поставила посреди стола, сама облизнулась: больно соблазнительно горели помидоры.
— Попробуй-ка, что мы тут вдвоем с Варварою намариновали-насолили, — сказал Федор Кириллович и сам первым взял помидор, осторожно, будто боясь расплескать огненно-красную мякоть.
9
Речушка Сновa делает возле нашей деревни подковообразную дугу. Мелка Снова — воробью по щиколотку, да лучше, чем совсем никакой.
Белым песком была вся речушка устлана, а на перекатах — коричневый галечник. Летом сюда синеспинные голавли порезвиться скатывались, ну и мелкота — пескари, окуни, плотва — быстринку любила. Даже самый незадачливый рыбак с удочкой за полтора-два часа тут полуметровый кукан нанизывал.
Там, где поглубже, в корягах и норах, водились, кроме голавлей, крупные красноперки, налимы. Находились такие ловкие ребята, что руками налавливали не по одному десятку рыбин. Раков брали чаще как забаву для младших сестер и братишек, а варили их редко.
Иногда приезжали к нам за рыбой издалека — на машинах «бобиках». По пять-шесть человек. С ними не было ни удочек, ни бредня, они глушили рыбу. Когда такая машина появлялась на берегу, мы, мальчишки, рысью бежали к ней. Интересно посмотреть взрыв — как бросают толовую шашку, как выползает из воды дым горящего бикфордова шнура, как затем жахает и над речкой вздымается вровень с макушками ракит серо-синий столб воды.
Вслед за взрывом мы бросались в мутную воду ловить всплывшую рыбу. Приезжие дяди внимательно следили, чтобы никто из нас не спрятал крупную рыбину. Нам дозволялось брать только пескарей да плотву, но мы охотились за крупной рыбой и выбрасывали ее на берег приезжим. Втайне каждый надеялся спрятать такую добычу, но дяди были бдительными, и счастье выпадало редко кому.
Один раз посчастливилось мне: я принес домой полуметровую щуку.
Наскочил я на нее случайно. Я уже вылезал из воды и у самого берега, в траве, вдруг заметил, как шевельнулась длинная черная палка. Я кинулся на щуку, стараясь схватить ее двумя руками за жабры, но щука вертыхнулась, выскользнула и потонула в мутной воде.
Отчаянию моему не было предела, тем более что машина с дядями уже фыркнула и покатилась дальше, к следующему рыбному месту. Я до боли в глазах всматривался в кружившую у берега воду, но напрасно. И вдруг щука всплыла у самых моих ног, уже совсем обессилев и перевернувшись кверху серебряным брюхом. Я весь напрягся и в одно мгновение впился пальцами в колючие жабры. Щука последний раз ударила хвостом, но вырваться уже не смогла. «Попалась, голубушка!» — торжествовал я, и радость от того, что я поймал такую большую рыбину, переполнила мое сердце. Я представил, как буду нести щуку по деревне и как станут взрослые спрашивать, где я добыл такую зверюгу, а я не буду рассказывать подробности, я только лукаво улыбнусь: «Уметь надо…»
Почти целое лето цедили рыбаки воды Сновы, и никто не уходил с пустыми руками. Правда, в конце августа рыбы становилось совсем мало, но на следующий год, вскоре после паводка, первые рыболовы отмечали, что рыбы опять полно и нужно только уметь ее взять.
Вот такой была Снова наша — неширокий да неглубокий приток Тускари.
Была…
В один из приездов я не узнал речку.
Нет, сначала я не узнал луг за речкой. Вместо него было кукурузное поле. Первое, что пришло мне в голову, был вопрос: «А где же теперь по весне деревенские рвут щавель на борщ, где берут девчонки цветы для венков, как теперь живут луговые птички и куда девались кузнечики?»
— Чудак человек, — сказал мне тогда Федор Кириллович. — Мелкенькие твои вопросы. Ты б лучше спросил, что с речкой будет. За один год вон как заилило. Рыба пропала: дна нетути, корму нетути.
И впрямь, пошел искупаться, и чистым выйти негде было: кругом ил, ил, ил. Погибли ракушки (ими в сорок седьмом году, кстати, вся деревня питалась), не щекотали теперь пальцы ног смелые пескари…
О, если б эта беда коснулась в то время только одной Сновы, название которой некуда вписать даже на местной карте! Мелели и зарастали реки с именем, нависала угроза над судоходными реками.
Под лемеха ложились тысячи гектаров лугов. Колхозы брали обязательства увеличить площадь пахоты, и председатели — одни с болью, другие равнодушно — назавтра отдавали приказание направлять мощные трактора на луг.
Сеяли кукурузу, свеклу, коноплю, кормовую смесь.
Получали подчас неплохие урожаи — земли-то заливные, влаги хватало на все лето!
Так и у нас вышло…
И не ходили теперь наши хорошаевские мальчишки в Круглый лес за удилищами, гнили на поветях сачки и бредни, бабы белье полоскали в жесткой колодезной воде, подрастало первое поколение детей, живших у речки, но не умеющих плавать — негде было учиться.
А спустя несколько лет газеты запестрели заголовками: «Спасайте Десну!», «Спасайте Кубань!», «Спасайте Сейм!»…
Хватились!
Ну, да лучше поздно, чем никогда.
…Федор Кириллович щурит глаза от наползающего дыма, готовится заговорить — догадываюсь по его сосредоточенному лицу.
Мы сидим на обструганном бревне возле недостроенного сарая («Цельное лето возился с ним, шифером думаю покрыть», — сказал он). Усадьба Федора Кирилловича — над самой речкой, на крутом берегу. Внизу, вдоль речки, заросли лозы, ракит, осины, черемухи, кленов, дикой малины — ни пролезть там, ни пробраться. Оттуда несет запахом свежих осенних листьев.
