Вот направо две восьмерки: виннова и червова. Предвещают оне новое тебе знакомство. Вини — о неприятельских замыслах против тебя со стороны дамы крестовой. Вот она, врагиня твоя. Зато две девятки по левой руке сулят прибыль. В ней ты и меня, сирую да убогую, не забудь. За то и тебе воздастся…
Долго просидела Анна у ворожеи. Спохватилась, когда уж стемнело. По дороге ко дворцу уговаривала себя, что врут, поди, карты‑то, все так говорят. Но избавиться от впечатления не могла. Уж больно все сходилось. И молодой военный, и возможные сплетни, конечно, от толстухи Брюсши. Она — ее ненавистница. Не может милости государыни ей простить.
Уже на пороге фрейлинского флигеля приняла решение быть осторожнее. С поручиком пока не знаться. А за графиней Прасковьей понаблюдать повнимательнее.
Как‑то за утренним туалетом, помогая императрице привести себя в порядок, Анна уронила нечаянно полотенце. Екатерина спросила:
— Моя дорогая королефф, вы рассеян, может быть влюблен?..
Анна спохватилась, постаралась взять себя в руки. Какое‑то шестое чувство подсказало ей, что запираться не стоит. Зная любовь государыни к правде, она интуитивно выбрала самый верный ход, ответив кротко:
— Нет, ваше величество, это другое — наверное, вздор, нестоящий внимания. Но если у вас найдется время, и вы окажете милость выслушать меня, я расскажу историю своих чувств. Они глупые и я бы не решилась сама. Тем более, что моя исповедь, возможно, возмутит ваше доброе сердце, а может — позабавит…
В конце мая, когда Двор более или менее обжился в Царском Селе, в один из вечеров в малом кабинете собралось за картами обычное общество. Не было Орлова, и Екатерина собиралась послать за ним, когда дежурный флигель‑адъютант доложил, что прибыл гонец из Петербурга.
Вошедший корнет, в запорошенном пылью кафтане с измазанным в копоти лицом, доложил, что в столице пожары. Занялись пакгаузы с пенькой на Васильевском острове. Ветер, раздувая пламя, перебрасывает его с дома на дом, и деревянные строения вспыхивают, как свечки. Целые кварталы до дальних линий — единая стихия огня…
Екатерина выслушала сообщение внешне спокойно, только побледневшие губы, сжавшиеся в тоненькую полоску, выдавали ее волнение.
— Боже мой, но ведь там на Васильевском острову — дом Эйлера. А он так боится пожар, да еще и не видит…
— Господина академика подоспевшие люди вывели из огня. Сам‑то он все о бумагах пекся, в коих труды его, касаемые до мореплавания, запечатлены. Так оные листы прямо из пламени сам господин Президент академии граф Владимир Григорьевич Орлов вынесть изволил…
— И здесь Орловы… А где, кстати, граф Григорий Григорьевич?..
Ни к кому персонально не обращенный, вопрос повис без ответа. Императрица поблагодарила корнета, велела флигель‑адъютанту проследить за тем, чтобы молодого человека накормили и определили на ночлег, понеже к утру она подготовит письмо генерал‑полицмейстеру, которое посланец и отвезет.
Императрица долго смотрела в темное окно, потом бросила карты. Игра расстроилась.
— Вот уж истинно: «где тонко, там рвется». Коль прав был великий преобразователь, настаивая на каменном строении столицы. Так нет же: «Россия страна лесов… Это Европа, мол, свои дерева на уголья перевела, а у нас их несчетно…» — передразнила она кого‑то из оппонентов. — Что же, отныне будем строиться только из камня!.. Извините, господа, придется вам доигрывать без меня…
Она поднялась, взглянула на Анну и коротко кивнула.
— Проводите меня, мой друг, а потом найдите кого из статс‑секретарей.
Анна взяла свечи и пошла вперед. У двери будуара она остановилась. Там кто‑то был… Императрица резко толкнула створку и взгляду обеих женщин предстала отнюдь не лучшая часть фаворита, под которым, разметав волосы по подушкам и, забросив ноги на плечи кавалера, дергалась Прасковья Брюс.
Екатерина остолбенела.
— Фи…
Фрейлина вскочила, суетливо поправила платье, затараторила:
— Катиш! Ваше величество, это все он… Он силою заставил… Ей‑богу же, я невинна…
— Raus! — Императрица с размаху ударила ее по щеке. Прасковья взвизгнула и опрометью выкатилась из двери. — И ты пшел вон, свинья!..
Она отвернулась к Анне. Григорий потянулся, не прикрываясь.
— Да, ладно, тебе, Катя… Ты, что ли, ей поверила, сучке… Так она, как банный лист… — Он поднялся, усмехаясь, без видимого стеснения медленно застегнул панталоны. Поймав взгляд Анны, нагло подмигнул ей.
Екатерина, не поворачиваясь, проговорила:
— Ну, долго мне еще ждать, когда ты убираться?..
— А куды те торопиться‑то, чай, не на коронацию али на похорона… Все иное за тебя мы, Орловы, сделали. Али забывать стала, память укоротилась?..
Оправив камзол, он так же, не спеша, шагнул к двери. Проходя мимо женщин, задержался, потрепал Екатерину по плечу. И когда она резким движением сбросила его руку, примирительно‑угрожающе проговорил:
— Но, но. Ты не больно‑то… Не забывай, Катя, кто тебя на престол‑то подсаживал, кем и держисся…
С тем и вышел, захлопнув с сердцем дверь. Екатерина заплакала и без сил опустилась на стул.
— Господи, за что? И сколь можно еще терпеть?.. Сперва муж‑дурак, ни на что не годный, потом этот — просто дурак. А иные? Тем я, и вовсе, только как дойна корова нужна…
Анна гладила императрицу по плечам, по голове, не находя слов утешения. Про себя же думала: «Почему она терпит от Гришки такое… ведь государыня?..» Но что могла она сказать, когда сама, сколько раз через покои фаворита проходила и в оных задерживалась?..
— Ну, ин ладно, все! — Екатерина подняла заплаканное лицо, отерла глаза. — Пришлите ко мне,
«Удивительная женщина, — думала Анна, разыскивая статс‑секретаря. — Железная… После такого‑то афронту и на тебе — письмо генерал‑полицмейстеру… Не легкая, знать, должность, Господи прости, государыней‑то быть…»
И действительно, что движет владетелями, отвергающими обычное человеческое? Во имя чего отказываются они столь часто от того, что дорого всем людям?.. Неужто лишь во имя права распоряжаться другими, начальствовать, управлять, господствовать над себе подобными?.. Только ради власти, всего‑то?..
Странное это состояние — власть. Любая — в семье ли, в службе, в государстве. Как яд, как болезнь разъедает она человека, изменяет характер, взгляды, лишает природного лица. Укорачивая себе отпущенный Богом срок, пребывания в сей юдоли, счастлив ли властитель, лишающий себя простых забот и радостей, из коих и состоит жизнь человеческая? Стоит ли ради эфемерного господства на краткий миг отказываться от них? Жизнь скоротечна, власть же и того… Так нет же, никто не думает, что конец‑то един, для господина ли, для раба ли…
Что удерживало императрицу от разрыва с Григорием? Пожалуй, больше всего страх, обыкновенный бабий страх. Зная бешеный характер Орлова, она просто боялась вспышек его гнева. И когда однажды граф Панин стал ее успокаивать, уверяя, что ей нечего опасаться, она перебила старого вельможу:
— Вы его не знаете, — сказала она убежденно. — Он способен извести и меня, и великого князя… —
